Неизвестный Кропоткин

Маркин Вячеслав Алексеевич

Представление в том, что мир нужно исправить - тоже из религии («мир во зле лежит, в грехе»). Отсюда и высокие нравственные требования, предъявлявшиеся нигилистами к себе, неприятие разрыва между мыслью, словом и делом. В этом смысле братья Кропоткины, отказавшись от армейской службы, поступили как нигилисты.

Александр, выйдя в отставку, сразу же уехал, а Петр остался до весны, чтобы закончить свои географические дела и выступить с отчетом об экспедиции на заседании Сибирского отдела Русского географического общества.

Весной 1867 года он попрощался с Сибирью, оставив Иркутску «на память» еще одну свою работу: вместе с инженером Зотиковым Кропоткин изготовил сейсмограф и перед самым отъездом

провел его испытание. Вся гарнизонная артиллерия прошествовала мимо здания Сибирского отдела, производя «сотрясение почвы», зафиксированное новым прибором. Этот прибор оказался совершенно необходимым Иркутску, уже однажды сильно обеспокоенному землетрясением на берегу Байкала в канун 1862 года.

В пасхальную ночь, под гром праздничной пушечной пальбы, переехал Кропоткин Ангару по еще прочному льду и выехал на Московский тракт. Сибири было отдано почти пять лет жизни и, как он признает потом, лучших лет. Прежде всего он стал профессиональным исследователем природы.

Сибирь дала Кропоткину понимание жизни и, что особенно важно, как жизни природы, так и жизни общества. Становление этого понимания обнаруживается прежде всего в письмах к брату, самому близкому человеку.

П. А. Кропоткин

Из писем брату Александру

Благовещенск, июнь 1864 г.

Только что я приехал сюда, как получил твое письмо, пересланное мне из Иркутска. Надеюсь, что и между моими не будет большого промежутка.1 июня я был уже в Айгуне, это китайский город на Амуре, в 30 верстах от Благовещенска. Путешествие кончено, и кончено так удачно, как никто из нас и не думал…

Прошли мы очень хорошо, препятствий никаких, китайские власти даже слишком много чести оказывали… Ехали мы нескоро - верст по 30-40 в день. Поднимались со светом, ехали шагом. Я все время делал глазомерную съемку, т. е. буссолью определял направление пути, а часами число пройденных верст, и на каждой точке зачеркивал на скорую руку, на глаз нанося окрестную местность… Из всего составится самая приблизительная карта пути, которая кое в чем поправит карты, ныне имеющиеся. Кроме того, я собирал камни в тех местах, где были обнажения горных пород. Конечно, я бы мог собрать гораздо больше того, что я собрал, если бы не делал съемки и мог бы больше отлучаться от дороги. А то доводилось брать то, что на дороге попадалось. Собрал около 120 экземпляров горных пород, которые с подробным каталогом, может быть, дадут возможность составить геологический обзор местности. Кроме того, подтвердилось существование потухших вулканов, вопреки теории их приморского происхождения; предполагалось, что их нет внутри материка. Теперь я наверно утверждаю, что они есть в Ильхури-Алине (хребет, параллельный Амуру). Меня поразила первая сопка; вгляделся - вулкан, отрезной конус с кратером, ныне рассыпающимся, на одной стороне от прорыва набросаны камни; я подъехал - вулканический туф. Везу образцы. К сожалению, о растительности могу сказать очень немного, а гербарий собирать нельзя было…

Николаевск-на-Амуре, июль 1864 г.

Хотя это письмо я сам повезу с почтой до Хабаровска, но пишу потому, что хочется писать, хочется сказать тебе приятные новости…

«Вы историограф Сунгарийской экспедиции». Я от души поблагодарил Корсакова за это назначение, мне так хотелось на Сунгари. Я еду. Корсаков не едет - и отлично, торопить не будет. Едут астроном, топограф, переводчик и один полковник. Я выучусь делать определение широты и долготы. Буду собирать, что могу, вероятно - немного, так как пойдем на пароходе…

Какая досада, что я не застал Корсакова в Благовещенске! Я побывал

бы в море, сходил бы на остров Сахалин. Жалко, но авось не уйдет. Зато нас весело покачало при входе в Николаевск, пароходишко маленький, так и прыгает, но стоять все же было можно.

Иркутск, февраль 1856 г.

Дела идут по-старому, интересно было только одно обстоятельство - на прошлой неделе,- это знакомство с американцем*, который был здесь проездом в Америку из Китая. Славный господин, я познакомился с ним у Аносова. Через пять минут мы шли вместе в Отдел просматривать собранные мною горные породы. К сожалению, оказалось, что едва ли по ним можно составить себе понятие о геологическом строении страны,- вероятно, что все это - жилы, проходящие сквозь самые породы. Не может же быть, чтоб на пространстве 700 верст были все гнейсы, граниты да порфиты. Таким образом, американец не нашел ничего в подтверждение или отрицание своим предположениям об маньчжурском каменноугольном бассейне. Только маленькое сомнение в его существовании. А ему это интересно, так как он проехал южную окраину Гоби на довольно значительном протяжении, а у меня восточная.

На другой день мы были у Аносова. Американец показал мне карту Китая, по которой шел, напечатана эта карта в Пекине, - очень интересные вещи о водных путях показывает карта. Только неизвестно - правда ли. Опять поразила нас несметная масса работы, к которой способны эти люди. Это сети карт и геологических профилей, сделанные в 87 месяцев, которые он прожил в Пекине. Наконец, сколько ему сделали по его указанию! Один китаец перечитал 8000 томов Государственной географии, чтоб извлечь оттуда показания о минералах Китая. Потом свел все это в общую карту. Часа полтора резали мы по полу на корточках, наконец кончили, уложили все. Пустились в разговоры. Дошло и до Юга и Севера1. С увлечением стали говорить. Семь лет не был дома, теперь приедет и прямо на войну, говорит он, и, конечно, думает, что северяне выиграют…

1 Имеется в виду Гражданская война в США 1861-1865 гг.

Крестовская резиденция, июнь 1866 г.

Ну- с, господа, добрались мы до Крестовской, кончили, следовательно, плавание. Мы здесь уже четыре дня, а я почти не выхожу из дома, раз только ходил до ближайших обнажений, -все сидел и писал. Настрочил листах на трех письмо в (Сибирское) отделение (РГО), исправил остатки Пэджа и написал на 6-ти листах письмо для «Биржевых ведомостей»…

Читал я о книге Кинэ2 об революции. Вопрос очень важный, насколько революция может считать себя вправе прибегать к безнравственным мерам. Что последнее нравственность должна осудить, хотя бы оно делалось во имя самых нравственных начал, по-моему, бесспорно…

2 Имеется в виду книга Эдуарда Кине «Революция», в которой французский историк размышляет над тем, почему революции обычно не приводят к торжеству идеала свободы.

Безнравственные поступки деморализуют само общество… Но с другой стороны, если принять только нравственные меры, как единственно позволительные во время революции, возможна ли будет какая-либо вообще революция когда-либо? Ведь там сила. Как же ты силу поборешь иначе, как не безнравственной мерой, т. е. силой же, а тут и пошли военные хитрости, штурм ночью и т. д.

Ясно, что приходится брать средний путь, назвать не совсем безнравственной меру - в сущности безнравственную, но где же тогда критериум? Один критерий остается - полезность и вредность для большинства в настоящем и будущем, - везде этот критериум для определения нравственного поступка. Да и какой другой может быть? Воспитание, инстинктивное отвращение, но ведь как мы себя переделываем? Во всем мы стараемся избавиться от инстинктивных побуждений и либо заменяем их побуждением, имеющим разумное основание, либо отрешаемся от них. Для меня лично это самый сильный довод…