Неизвестный Шекспир. Кто, если не он

Брандес Георг

Поэтому Шекспир и заставляет своего Жака воскликнуть;

О, когда бы Мне стать шутом! В ливрее пестрой я Свое все честолюбье заключаю.

И когда герцог отвечает: «И ты ее получишь», он объясняет, что это единственная вещь, которую он для себя желает; другие должны будут тогда изгнать из своей головы фантазию, будто он умен. Затем он говорит:

Свободу вы должны Мне дать во всем, чтоб я, как вольный ветер, Мог дуть на все, на что я захочу. Попробуйте напялить на меня Костюм

шута, позвольте мне свободно Все говорить, и я ручаюсь вам, Что вычищу совсем желудок грязный Испорченного мира, лишь бы он С терпением глотал мое лекарство.

Здесь мы чувствуем настроение самого Шекспира. Голос этот принадлежит ему. Эти слова слишком велики для Жака, служащего здесь лишь рупором своему творцу. Или же можно сказать: в таких местах, как это, контуры его расширяются, и просвечивает Гамлет avant la lettre.

Когда герцог, в ответ на эту вспышку, отрицает за Жаком право исправлять и бичевать других, так как сам он был изрядный повеса, «чувственный, как животный инстинкт», то поэт, очевидно, себя самого защищает в реплике, которую вкладывает в уста своему молодому меланхолику:

Как, разве человек, Тщеславие бранящий, этим самым И личности отдельные бранит? Тщеславие обширно ведь, как море, И волны так вздымает высоко, Что, наконец, не может удержаться И падает. Когда я говорю, Что многие из наших горожанок Несметные сокровища несут На недостойном теле — разве этим На личность я указываю? Где Та женщина, которая мне скажет, Что именно о ней я говорил?

Это положительно предвосхищает самозащиту Гольберга в лице Филемона в «Счастливом кораблекрушении»; поэт, очевидно, опровергает общий предрассудок против его профессии. И подобно тому, как он пользуется Жаком в качестве поборника свободы, которой должна требовать поэзия, точно так же он делает его защитником непризнанного актерского сословия, вкладывая ему в уста грандиозную реплику о семи человеческих возрастах, реплику, которая по ассоциации с надписью, помещенной на театре «Глобус» под Геркулесом с земным шаром в руке — Totus Mundus agit histrionem (весь мир играет комедии), открывается следующими словами:

Мир — театр, В нем женщины, мужчины, все — актеры. У каждого есть вход и выход свой, И человек один и тот же роли Различные играет в пьесе…

Говорят, что Бен Джонсон в эпиграмме на надпись театра «Глобус» заметил, что если все только актеры, то каким же образом находятся зрители игры? Шекспиру приписывают эпиграмму с простым ответом, что все люди — и актеры, и зрители в одно и то же время. Перспектива жизни человека, открывающаяся взорам Жака, изложена изумительно метко и кратко:

Сначала он ребенок, Плюющий и ревущий на руках У нянюшки, затем — плаксивый школьник, С блистающим, как утро дня, лицом И с сумочкой, ползущий неохотно Улиткою в свой пансион; затем Любовник он, вздыхающий, как печка, Тоскливою балладой в честь бровей Возлюбленной своей; затем он — воин, Обросший бородой, как леопард, Исполненный ругательствами, честью Ревниво

дорожащий, быстро в спор Вступающий, и за парами славы Готовый взлезть хоть в самое жерло Орудия; затем — судья с почтенным Животиком, в котором каплуна Отличного он спрятал, с строгим взором, С остриженной красиво бородой, Исполненный мудрейших изречений И аксиом новейших — роль свою Играет он. В шестом из этих действий Является он нам паяцем тощим, С очками на носу и с сумкой сбоку. Штаны его, что юношей еще Себе он сшил, отлично сохранились, Но широки безмерно для его Иссохших ног, а мужественный голос, Сменившийся ребяческим дискантом, Свист издает пронзительно-фальшивый; Последний акт, кончающий собой Столь полную и сложную исторью, Есть новое младенчество — пора Беззубая, безглазая, без вкуса, Без памяти малейшей, без всего.

Тот же Жак, составивший себе такой величественный взгляд на человеческую жизнь, в обыкновенное время, как мы уже упоминали, мизантроп вследствие нервности и брюзгливо остроумен. Ему претит учтивость, он ищет уединения, собеседнику говорит на прощание:

Благодарю вас за компанию, но сказать правду, мне точно так же было бы приятно остаться одному.

Но когда он под конец уходит в покинутую пещеру, то слишком серьезного значения это не имеет. Его меланхолия — меланхолия комического пошиба, его негодование на людей есть лишь потребность юмориста дать волю своим сатирическим фантазиям.

И затем, как мы уже указывали, в этом Жаке есть все же лишь известное зерно природы Шекспира, Шекспира в будущем, Гамлета в зародыше, но не того Шекспира, который купается теперь в солнечных лучах и живет среди непрерывных успехов, окруженный возрастающей популярностью и поддерживаемый энтузиазмом и доброжелательством лучших людей. Этого Шекспира следует искать во вставленных в пьесу песнях, в остротах шута, в томлении влюбленных, в увлекательном диалоге молодых девушек. Подобно Богу он всюду и нигде.

Когда Целия говорит: «Сядем и насмешками сгоним матушку-фортуну с ее колеса для того, чтобы вперед она раздавала свои дары поровну», то этим, словно камертоном, дается тон, в котором здесь играют, открывается шлюз для потока веселого остроумия, разукрашенного всеми радугами фантазии, который с этой минуты начнет, пенясь, подниматься и падать.

Без шута дело не обходится, ибо глупость шута — точильный камень остроумия, а остроумие шута — пробный камень характеров. Отсюда его имя Оселок.

Здесь не забыто, каков свет в действительности, не забыто, что лучшие люди приобретают себе врагов в силу лишь своих преимуществ, и несколько печально звучат слова старого слуги Адама (роль, игранная, по преданию, самим Шекспиром), с которыми он обращается к своему господину, молодому Орландо (II, 3):

…Опередила здесь Вас чересчур поспешно ваша слава. Есть род людей — известно это вам Которые в своих душевных свойствах Себе врагов находят; из таких Людей и вы. Достоинства все ваши. Мой господин, по отношенью к вам Изменники чистейшие, святые. О, что за свет, в котором красота Душевная тому отравой служит, Кто ею наделен!