Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)

Уральский Марк Леонович

Оказавшись в эмиграции, И.М. Троцкий продолжал активную литературно-публицистическую деятельность, концентрируя свою энергию как на представлении русскому читателю знаменитых западных писателей — например, нобелевских лауреатов 1920-х Синклера Льюиса и Луиджи Пиранделло, — так и в создании паблисити на Западе корифеям русской эмигрантской литературы, в первую очередь — Ивану Бунину. В дневнике В.Н. Муромцевой-Буниной от 26 декабря 1930 г., где приведена выдержка из письма И.М. Троцкого к одному коллеге-журналисту: пора, начать кампанию номинирования Бунина на Нобелевскую премию, «Друзья Бунина должны взяться за дело!»⁴

Сам И.М. Троцкий не входил в в ближайшее окружение писателя, как, например, М. Алданов, Б. Зайцев,

И. Фонда-минский или М. Цетлина. Он просто был горячим поклонником писательского таланта и его «верным другом», всегда готовым откликнуться на просьбу о помощи.

В своей «буниниане»⁵ Илья Троцкий отнюдь не ограничивался частной перепиской с друзьями писателя. Как публицист он обратился ко всей эмиграции первой волны. И его голос был услышан. После публикации статей И. Троцкого в парижской газете «Последние новости» и рижской «Сегодня»⁶ в русском Зарубежье началась активная кампания в пользу Бунина, в которой сам Троцкий, используя свой личный авторитет и обширные знакомства в среде шведских интеллектуалов, играл роль влиятельного лоббиста. Кампания по номинированию Бунина закончилась триумфальным успехом. В 1933 году Иван Алексеевич Бунин стал первым русским писателем, удостоенным Нобелевской премии и одновременно первым в мире литератором-эмигрантом, без гражданства, получившим эту высокую награду. Что касается Ильи Троцкого, то «год Бунина» оказался для него лично очередным переломным моментом в его эмигрантской судьбе. В Германии к власти пришли нацисты и ранней весной 1933 г. И.М. Троцкий в срочном порядке покинул Берлин. С этого времени он жил то в Копенгагене, то в Брюсселе, то в Париже, пока в 1935 г. не перебрался в Аргентину, приняв предложение ОРТ стать представителем этой организации в Южной Америке. С началом Второй мировой войны И.М. Троцкий безвыездно жил в Буэнос-Айресе, а в 1946 г поселился в Нью-Йорке⁷, где прошли последние, но очень плодотворные в литературном отношении годы его жизни.

Всю свою жизнь, до самых последних дней Илья Троцкий был неутомимым общественником. Он занимался организацией материальной поддержки евреев, пострадавших во время Первой мировой войны, участвовал в акциях помощи жертвам большевицкого голодомора 1920-х, более шестидесяти лет жизни посвятил работе в области еврейского профессионального образования и здравоохранения (ОРТ-ОЗЕ) и, будучи с 1947 г. секретарем нью-йоркского Литфонда, всемерно способствовал выживанию русской эмигрантской культуры. На этом поприще, как свидетельствуют документы, публикуемые в настоящей книге, он вместе с Алдановым и другими друзьями Бунина оказал неоценимую помощь в организации кампании по материальной поддержке больного писателя, оставшегося после войны без средств к существованию.

Активно работал Илья Троцкий и в нью-йоркском «Союзе русских евреев»⁸, который по части благотворительности помогал всем эмигрантам, невзирая на религиозную принадлежность — при подлинной нужде отказа не было никому.

Как политический деятель И.М. Троцкий до революции примыкал к Народно-социалистической трудовой партии (энесы), а в эмиграции участвовал в деятельности Республиканско-демократического объединения⁹. Он занимал умеренные социал-демократические позиции и был известной и уважаемой в среде правых социалистов Австрии, Дании и Голландии фигурой.

При его жизнеописании нельзя не коснуться истории революции и Гражданской войны, русской послереволюционной эмиграции, не сказать о духовной атмосфере, в которой эти события вызревали и разразились. После 1917-го «Серебряный век» оказался разорванным на части. Одна из них, «модернистская», до конца 1920-х развивалась в Советской России в русле «Первого русского авангарда», а затем — «социалистического реализма». Другая часть, как «очаг истинно русской культуры», бережно сохранялась в русском Зарубежье, в среде эмиграции первой волны.

Во что вскоре превратилась русская революция,

не поймет никто, ее не видевший. Зрелище это было совершенно нестерпимо для всякого, кто не утратил образа и подобия Божия, и из России бежали все имевшие возможность бежать. Бежало и огромное большинство самых видных русских писателей, и прежде всего потому, что в России их ждала или бессмысленная смерть от руки первого встречного злодея, пьяного от разнузданности и безнаказанности, от грабежа, от вина, от крови, от кокаина, или позорное рабское существование во тьме, во вшах, в лохмотьях, среди эпидемий, в холоде, в голоде, в пещерных муках желудка и унизительных заботах только о нем, под вечной угрозой быть выброшенным из своего нищенского угла на улицу, быть посланным на уборку солдатских нечистот в казарму, быть без всякой причины арестованным, избитым, оскорбленным, увидеть свою мать, сестру или жену изнасилованной — и в полном молчании, ибо за малейшее свободное слово в России могут вырезать язык¹⁰.

Волна революции вымыла в Зарубежье весь цвет русской литературы и публицистики «Серебряного века».

Среди интеллектуалов первой волны в общем и целом превалировали либерально-демократические умонастроения, выразителем которых были две крупнейшие газеты русского Зарубежья — парижская «Последние новости» и рижская «Сегодня». С ними активно сотрудничал И. Троцкий, здесь же печатались И. Бунин, М. Алданов и другие писатели-эмигранты. На более правых, охранительских позициях стояла парижская газета «Возрождение». В ней после 1926 г. из представителей бунинского окружения публиковали свои произведения только Марк Алданов, Борис Зайцев, Александр Куприн и Николай Рощин.

Другую часть интеллектуальной элиты русской диаспоры — менее многочисленную, но компактную и весьма сплоченную, составляли консерваторы-монархисты и национал-патриоты разных оттенков, опиравшиеся на симпатии «молчаливого большинства» — пассивных, с точки зрения интеллектуальной и общественной активности, эмигрантских масс. В этой среде пропагандировались «Протоколы сионских мудрецов», разрабатывались теории «жидомасонского заговора», процветали антисемитизм, антиэкуменизм, великодержавный русский шовинизм и другие подобного рода «прелести мира сего». У них были свои органы печати, как правило, сугубо публицистические, малотиражные, рассчитанные на узкий круг единомышленников. Беллетристика в изданиях консервативно-монархического толка была представлена слабо, и в целом ничего, заслуживающего внимания с точки зрения высокой литературы, эта среда на свет не произвела.

На правом фланге обретались и «просвещенные консерваторы», как философ Иван Ильин или историк Сергей Ольденбург, дистанцировавшиеся от эксцессов «кондовой» русской духовности и поддерживавшие плодотворный и весьма интересный в историко-культурной ретроспективе диалог со своими оппонентами из либерально-демократического лагеря — см., например, переписку члена ЦК партии кадетов «московского златоуста» Маклакова с известным консерватором-монархистом Шульгиным¹¹.

Обращаясь к ретроспективе литературного наследия русской эмиграции, можно согласиться с мнением одного из друзей И.М. Троцкого — поэта-сатирика Дон Аминадо:

Несмотря на твердо укоренившееся мнение, что дубовый листок, оторвавшийся от ветки родимой, должен непременно засохнуть и превратиться в пыль, равно как обречен на гибель и разложение каждый покинувший родную почву и подпочвенные пласты честный писатель, — кстати сказать, о Тургеневе, написавшем большинство своих произведений в Буживале под Парижем, почему-то забывали, — несмотря на все эти мрачные предпосылки и предсказания, литература в эмиграции расцвела пышным цветом.

«Жизнь Арсеньева», «Митину любовь», «Последнее свиданье» и «Солнечный удар», не говоря уже о целом ряде других книг рассказов, стихов и воспоминаний, Бунин написал на берегу Средиземного моря, в Грассе, в Приморских Альпах, на берегу Атлантического океана, в Париже, а не на Волге, не в Москве, и не в Елецком уезде Орловской губернии.