Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение
Шрифт:
...Блюм вышел из парикмахерской красивым, хотя несколько ссутулившимся. Он сильно полысел за эти годы. И потом у него изменилась походка: она стала какой-то суетливой, непомерно быстрой.
—Ты чего семенишь? — спросил я. — Идешь, как балерина...
— Там были деревянные колодки, — ответил он, шмыгнув носом, — соскакивали, заразы. Ну, ты придумал, куда двинем?
—Да. Нас ждут редакторши кино.
—Старухи?
— Что ты... Выпускницы ГИКа, они боготворят тебя заочно, с моих слов.
Мы
—Слушай, а сколько стоит мороженое? — спросил он.
—Смотря какое.
—Мне там часто снилось шоколадное эскимо на палочке. Вдруг, просветлев лицом и став прежним Блюмом, он возгласил:
—Ешьте зернистую икру, это питательно и вкусно!
—Ты что? — удивился я.
—Ничего. Просто читаю объявление. Вон, видишь на стене дома. Он
помолчал немного, а потом выкрикнул на весь троллейбус:
— Ешьте мороженое, оно холодное и вкусное, и не ешьте дерьмо, оно невкусное, хоть питательное!
Пассажиры, слышавшие его реплику, стали смотреть в разные стороны, будто ничего не произошло. Блюм внимательно оглядел их и скорбно заметил:
— Все в порядке, ничего не изменилось. Люди по-прежнему хорошо воспитаны. Хоть бы один сказал, что я подонок! Нет, молчат, как мыши.
Редакторши, у которых я пасся в тот год, увидев Блюма, стали молчаливо-торжественными. Они быстро затащили его в комнату, чтобы Блюма не увидели соседи, и стали просить, чтобы он рассказал им свою одиссею. Они теребили его, трогали за руки и смотрели на него влажными глазами. Блюм поначалу улыбался, лицо его стало жалким, а потом на скулах выступили красные пятна:
—Девочки, какая к черту одиссея, когда у вас тут эдакий цветничок!
И залился идиотским смехом, — похрюкивая и брызгая белой слюной. Редакторши недоуменно переглянулись. Тогда Блюм, юродствуя, перецеловал каждую, приговаривая:
— Ах, девочки, вы себе не представляете, какое это счастье — прикасаться к гибкому женскому стану!
Бедные редакторши стали поочередно выскакивать в коридор. У девушек вообще есть манера выскакивать в коридор, а особенно если их трое, а нас двое, да еще один из лагеря. Они там консультировались, как быть дальше. Одна из редакторш, Мика, вернулась первой, села возле Блюма и сказала:
—Вы, наверное, ужасно устали, милый...
— Почему? — удивился Блюм. — Я ничуть не устал, крошка, — и он положил ей ладонь на грудь.
—У вас в глазах столько горя, — Мика осторожно отодвинулась.
—Какое там горе, — хихикнул Блюм, подсаживаясь еще ближе к Мике.
— Нет никакого горя, когда рядом такая крошка, как ты!
—Сейчас я принесу кофе, — сказала Мика и вышла.
—Сколько у них станков? — спросил меня Блюм. — Где мне с ней примоститься?
—Не гони картину, они ж не проститутки.
—Какая
—Ты что — забыл?
Блюм внимательно посмотрел на меня:
—Да. Потому что там мы онанировали не на разговоры, а на репродукции с Рембрандта, где были изображены толстые женщины. Нам было не до разговоров, — надо было поскорей управиться и сразу спать, мы ж начинали валить лес в шесть...
Вошли редакторши. Они несли поднос. На подносе были две бутылки водки и маленькие бутербродики, сделанные на западный образец.
—Ого, — сказал Блюм, — пожрем, девочки!
И он начал запихивать в рот бутерброды, поправляя их указательными пальцами обеих рук.
—Кир! — возгласил он торжественно. — Да здравствует кир водяры!
Бедные редакторши старались на меня не смотреть. Блюм налил себе стакан водки и начал медленно пить: иногда, замирая, он полоскал горло, будто это вовсе не водка, а боржоми с молоком. Выцедив стакан, он, зажмурившись, рыгнул:
— Девочки, давайте музыку.
—Вы, наверное, там совсем не слышали музыки, — сказала Мика, включая магнитофон.
— Почему же? — обидчиво ответил Бюм. — Я там играл в джазе.
— Где?!
— В джазе. Контрабасистом.
— У вас был джаз?
— В каждом лагере был свой джаз.
—Вы там изголодались, — сказала Мика, — берите бутерброды, они сделаны специально для вас.
— Почему это я изголодался? Я воровал, я был сыт.
Я понял, что Блюм завелся. Наверное, он обиделся, когда редакторши, крадучись, вели нас по коридору, чтобы не слышали соседи. Не зря, видно, Блюм тогда громко заметил мне, что он реабилитированный, а не амнистант.
— У кого воровали? — допытывалась Мика.
— У большевиков, — усмехнулся Блюм, — они доверчивые...
— Что вы такое говорите, Блюм?! — ужаснулась Мика.
— Правду, — ответил он, — только правду и ничего, кроме правды!
— Но...
— Хватит, — сказал Блюм. — Мне надоело кудахтанье. Пора перейти к телу.
Редакторша Лиля сказала:
— Я должна поработать в фундаменталке.
— А я к Юткевичу, — поднялась редакторша Надя.
— Счастливо, — сказал Блюм. — Только возвращайтесь попозже, а то мы с Микой не управимся.
— Вы не умеете себя вести, — сказала Мика.
— А вы разве девица? — осведомился Блюм.
— Я не девица, а вы совсем не умеете себя вести.
Надя и Лиля вышли. Мика выключила магнитофон и встала к двери.
— Иди ко мне, цыпочка, — сказал Блюм, дожевывая бутерброды, — я сделаю тебе больно и хорошо.
— Уходите прочь, — сказала Мика. — Мне совестно за вас.
— Сейчас, — ответил Блюм, — минуточку.
Он выпил еще один стакан водки и потер лицо пятерней так, что появились красные полосы.