Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение
Шрифт:
Кармен, жена Хуана и его ангел-хранитель, заметила:
—Сегодня в «Йа» была большая статья о том, что ваши, — она посмотрела на меня, — намерены реконструировать асбестовые заводы на Урале. Может быть, Хуану предложить технологическую помощь? Финансировать новое строительство?
Я рассмеялся, вспомнив генерала Колину.
—Ты что? — спросил Хуан. — По-моему, Кармен внесла интересное предложение...
Продолжая смеяться, я рассказал про Молину с его «скорценевско-асбестовым» проектом; расхохотался и Хуан; это было совсем как у Ильфа с Петровым: «нарзанные покалывания» смеха, великое отдохновение, сброс стресса...
—Ну, и он устроил тебе встречу со Скорцени? —
—Какое там...
—А ты по-прежнему хочешь с ним увидаться?
—Конечно.
Хуан поднялся из-за стола, спустился к аппарату в гостиную, набрал номер отца; тот отзвонил через пять минут, пригласил меня к аппарату:
—Хулиан, завтра в семь вечера Скорцени будет в нашем Клубе финансистов, я и Хуан познакомим тебя с ним. — Дон Антонио усмехнулся. — Кстати, Отто тоже интересуется асбестом, это не шутка, он вложил деньги и в эту индустрию...
В огромном пустом зале, на последнем этаже нового дома, сидели четыре человека: Дон Антонио Гарригес, его сын Хуан, Скорцени и его жена. Я сразу узнал «длинного». Я шел через зал, буравил его лицо взглядом, который, казалось мне, должен быть гипнотическим, и видел глаза, зелено-голубые, чуть навыкате (не очень-то загипнотизируешь!), и шрам на лице, и сильные руки, лежавшие на коленях, и за мгновение перед тем, как человек начал подниматься, я почувствовал это, и он поднялся во весь свой громадный рост:
—Скорцени.
—Семенов.
—Моя жена, миссис Скорцени.
—Хау до ю ду?
—Хау ар ю? — Женщина — само очарование.
— Миссис Скорцени из семьи доктора Ялмара Шахта, — пояснил штандартенфюрер СС.
(Ялмар Шахт — рейхсминистр финансов Гитлера. Он дал нацистам экономическое могущество. Осужденный к восьми годам тюрьмы, он вышел из камеры семидесятишестилетним. «У меня в кармане было две марки, — вспоминал Шахт. — Назавтра я стал директором банка».)
—Что будете пить? — спросил я.
—То же, что и вы, мой дорогой друг.
—Я пью «хинебра кон тоник» — джин с тоником. (Мы встретились в семь вечера, а расстались в три часа утра. Скорцени больше ни разу не произнес моего имени. Я стал его «дорогим другом». Безымянным «дорогим другом». Стародавние уроки конспирации? Стародавние ли?)
Дон Антонио Герригес и Хуан побыли с нами те обязательные десять минут, которые приняты среди воспитанных людей. Поняв, что разговор состоится, они откланялись, пожелав нам хорошо провести время.
—Что вас будет интересовать, мой дорогой друг? — спросил Скорцени.
—Многое.
— Меня тоже будет кое-что интересовать. Меня особенно интересуют имена тех генералов в генеральном штабе вермахта, которые привели Германию к катастрофе. Кто-то из десяти самых близких к фюреру людей передавал в Берн по радио, вашему Шандору Радо — через Рёслера — самые секретные данные. Кто эти люди? Почему вы ни разу не писали о них?
Когда я был в Будапеште, в гостях у товарища Шандора Радо, профессора географии, выдающегося ученого-картографа, трудно было представить, что этот маленький, громадноглазый, остроумный, добро слушающий человек руководил группой нашей разведки в Швейцарии, сражавшейся против Гитлера.
Он мне рассказал о Рудольфе Рёслере, одном из членов его подпольной группы в Женеве:
— Я мало знал об этом человек, потому что поддерживал с ним контакт через цепь, а не впрямую. Но я знал про него главное: он был непримиримым антифашистом. Казалось бы, парадокс — агент швейцарской разведки; состоятельный человек из вполне «благонамеренной» баварской семьи; разведчик, передававший по каналам лозаннского центра сверхсекретные данные в Лондон, — пришел к нам и предложил свои услуги. Объяснение однозначно:
— Почему вы назвали Рёслера «Вернером»? — спросил я тогда товарища Радо.
— «Вернер» созвучно «вермахту». Рёслер никогда и никому не называл имена своих друзей в гитлеровской Германии. Его можно было понять: ставка была, воистину, больше, чем жизнь, — он не имел права рисковать другими, он достаточно рисковал самим собой.
Видимо, у Рёслера остались в рейхе серьезные друзья. Можно только предполагать, что он, мальчишкой отправившись на фронт, встретился там с людьми, которые — в противоположность ему самому — продолжали службу в армии, остались верны касте. Рудольф Рёслер, «Люси», знавший войну подобно Ремарку, оставил иллюзии в окопах Западного фронта и начал свою, особую войну против тех, кто ввергает мир в катастрофу. Можно только предполагать, что он тогда еще познакомился с лейтенантом Эрихом Фельгибелем, который во времена Гитлера стал генералом, начальником службы радиоперехвата в абвере. Он был повешен в 1944 году, после покушения на Гитлера. Можно предполагать, что Рёслер был давно знаком с германским вице-консулом Гизевиусом, который также был участником заговора против Гитлера; если взять это предположение за отправное, то Рёслер обладал двумя необходимыми радиоточками: из Берна он связывался по рации Гизевиуса, то есть по официальному каналу рейха, и — соответственно — по такому же официальному каналу генерального штаба получал информацию из Берлина.
Шандор Радо на мгновенье задумался, усмехнулся чему-то:
— Когда я сидел в вашей «шарашке»... Впрочем, почему в «вашей»? Правильнее сказать — в «нашей»... Я стал коммунистом в девятнадцатом году, а работать на советскую разведку начал в конце двадцатых, когда были живы «злейшие враги народа» Берзин и Пузицкий, так что несу паритетную ответственность... Так вот, в «шарашке», после войны, меня здорово мотали, не является ли Рёслер агентом гестапо, да и вообще, немец ли он? Горько, что у вас прекратили борьбу со сталинским культом... (Разговор состоялся в 1974 году. — Ю.С.). Я бы рассказал вашей молодежи, как мы и в сталинских застенках продолжали быть ленинцами, проводили тайные партсобрания, не теряли веру в то, что рано или поздно правда восторжествует... Практически всех нелегалов, сражавшихся в гитлеровском тылу, в оккупированной Европе, расстреляли или бросили в одиночки... Если бы не Янош Кадар, вряд ли меня отпустили бы, он нажал, став премьером в ноябре пятьдесят шестого...
Мне вспомнился рассказ главного хирурга Советской армии академика Александра Александровича Вишневского: «Мы перебегали улицу втроем: Кадар, Микоян и я... Раздались автоматные выстрелы с крыш... Мы упали на землю... Никогда не забуду, каким красивым был желтый лист будапештского платана, лежавший у меня под щекой, он хранил в себе тепло и невесомую тяжесть цвета чеканной меди. И еще не забуду руки Кадара в лайковых перчатках; меня сначала очень удивили эти перчатки, такие фасонистые и дорогие; потом мне объяснили: Кадар не хочет показывать свои ногти, следы от пыток еще не сошли, пытать в наших подвалах умели...»