Некоторые происшествия середины Жерминаля
Шрифт:
И все же приходилось удивляться и, удивляясь, констатировать, что он, этот ясный исход, казался вовсе неясным для других.
Например, для Дантона.
Конечно, никому не хочется умирать в тридцать пять лет, Дантон не был исключением. Но он был человеком умным и не мог не понимать, что это был совсем особенный процесс и, следовательно, к нему неприменимы понятия обычного, классического судопроизводства. Дантон сам учредил в свое время этот Трибунал. Так ему ли было не знать, что здесь к чему. И все же – и вопреки здравому смыслу, и вопреки своему богатому опыту – все эти дни Дантон вел себя совершенно неразумно. Более того, он вел себя вызывающе – он оскорблял и судей,
И, вспоминая бурные, язвительные речи Дантона, Фукье-Тенвиль не мог не подивиться, сколько энергии просыпается в человеке, не желающем умирать. Но одновременно это его и огорчало, ибо в таком поведении полностью отсутствовала элементарная логика.
Взять хотя бы Демулена, троюродного брата. Не он ли своим «Разоблаченным Бриссо» отправил на гильотину жирондистов? И кто как не он с молчаливого одобрения Робеспьера натравил Конвент на Эбера? Разве не Камилл рукоплескал, когда повозки Сансона повезли к эшафоту добрую треть Коммуны? А ведь он знал, как слабы были позиции обвинения в этих случаях. Он знал это, как знал, конечно, и Дантон. Это были точно такие же процессы. И головы крайне левых, и головы жирондистов нужны были комитетам, чтобы удержать власть, чтобы избежать междоусобицы. Нужно было принести этих людей в жертву ради единства – и жертва была принесена.
Теперь настала очередь Дантона, ибо из всех обвиняемых страшен Конвенту мог быть он один. И вот Дантон, так много повидавший в своей жизни, предстает теперь перед всей Францией в столь неблаговидном свете – со всеми этими вызывающими речами, обращенными к трибунам, полным народа, со всеми заверениями в своей невиновности. Ничего он этим, конечно, не изменит, но ему, Фукье-Тенвилю, от этого лишние заботы.
Да, процесс определенно затягивается. Сегодняшний день уже третий. По закону государственный обвинитель имеет право потребовать у присяжных вынесения приговора по окончании трех суток. Так именно Фукье-Тенвиль и намерен поступить. Будет очень жаль, если Дантон не поймет его. Он должен понять. Ведь Дантон знает, что Фукье-Тенвиль ему не враг. Более того, они были довольно близки, не раз проводили время далеко за полночь в кабаках Пале-Рояля. Да что и говорить, Фукье-Тенвиль попросту благодарен Дантону: ведь не кто иной, как Дантон, назначил его на это место – место государственного обвинителя, а просил его об этом Демулен.
И вот оба теперь сидят на скамье подсудимых, а он, Фукье-Тенвиль, должен требовать для них смертной казни. Он искренне огорчен этим обстоятельством. И он очень хочет лишь одного: чтобы и Дантон, и Камилл поняли все правильно. Чтобы они могли отделить Фукье-Тенвиля – человека от Фукье-Тенвиля – государственного обвинителя. И чтобы, поняв это, не создавали ни себе, ни ему дополнительных трудностей.
Сейчас они эти трудности создают.
Вот почему Фукье-Тенвиль объявил перерыв в заседании Трибунала и послал доверенного человека с письмом в Конвент – просил указаний по ходу ведения процесса.
Фукье-Тенвиль недовольно ерзает в своем удобном кресле. Они большие хитрецы, там, в Конвенте. Да и в комитетах. Не так уж трудно было им единодушно проголосовать за арест Дантона, а он должен теперь выкручиваться. Но для того, чтобы соблюсти хотя бы внешнюю видимость правосудия, он должен располагать настоящими документами. Эта лиса Бадье из Комитета общественной безопасности может сколько угодно бормотать, что-де заговор уже раскрыт и только и остается, что наказать презренных
Доказательств пока нет.
Фукье-Тенвиль по-прежнему смотрит в окно. Но он уже не замечает ничего. Он уже снова там, внизу, в зале Трибунала, по крайней мере мысленно.
Мало, слишком мало документов у обвинения; для последнего заключительного удара их может не хватить. Собственно говоря, это всего лишь доклад Сен-Жюста, построенный на очень сильных, но, увы, весьма общих обвинениях, да кое-какие улики второго сорта, вроде писем, адресованных третьим лицам, донесений агентов секретной службы и тому подобного.
Поэтому он и ждет от Конвента поддержки, быть может точных распоряжений или указаний, что ему делать.
Но Франсуа, его доверенный, все не идет.
Что ж, он подождет еще немного. В конце концов пусть и там, наверху, поломают голову. И Фукье-Тенвиль снова смотрит рассеянным взглядом в окно, где сквозь дождь расплывается нечеткий туманный Париж. «Пусть подумают», – бормочет он и решает дождаться Франсуа здесь.
Но через минуту меняет свое решение. Бессмысленно сидеть и ждать Франсуа. Да, он пойдет сейчас вниз, в зал Трибунала, – там он чувствует себя как-то спокойнее. Внезапно он понимает, что нервничает. Это удивляет его: такое случается впервые. «А, – думает он и понимает, что не забывал об этом ни на мгновенье, – это все истеричные выкрики Демулена». «Убийца! – крикнул ему Демулен через весь зал. – Прикажи прямо отвезти нас на гильотину. Это не суд, а бойня…»
На беднягу Камилла обижаться не приходится, все-таки ему хуже. Так говорит себе Фукье-Тенвиль, но это его не утешает. Несправедливость всегда тяжела, особенно от людей, от которых можно бы ждать понимания и сочувствия. Полный смирения, государственный обвинитель встает с кресла. Горько сознавать, что ты обижен несправедливо. Что ж, такова его доля.
Через плечо он надевает широкую трехцветную ленту, берет шляпу с кокардой.
– Мари, – говорит он громко, – я ухожу. Когда Франсуа вернется…
Мари ловит его мысль с полуслова, глядит на него кротким восхищенным взглядом, торопливо кивает: да, да, она поняла. Как только Франсуа вернется, она тотчас пошлет его вниз. Ей очень хочется спросить, придет ли ее муж домой, но она не решается: она знает – Фукье-Тенвиль не любит подобных вопросов.
Жак Луи Давид. «Смерть Марата»
Шарлотта Корде. Художник неизвестен
Смерть Марата. Художник неизвестен
Он уходит.
Маленькая женщина смотрит на дверь, прислушивается, лицо у нее задумчивое. Она стоит так еще долго, даже после того как тяжелые, властные шаги замирают совсем.
Двумя этажами ниже, в арестантской комнате, четыре человека сидят за большим квадратным столом. Жандарм Наппье и старший сержант Обри играют в карты со старшим тюремщиком и его помощником по имени Мишель.