Некриминальная повесть
Шрифт:
– А что я?.. – пожал плечами Петр. – Приду на работу и починю. Отдам его вечером вам. Вы вернете мне мой….
Петр примолк, но продолжил:
– Вот крыльцо вышей школы. Простите, я опаздываю, я… очень опаздываю. И вообще, меня зовут Петр. Встретимся на остановке в семь. Раньше вы все равно ничего в Третьяковке не посмотрите, конечно, если у ваших ребят будет цель посмотреть. Возьмите! – Он вручил ей крючковатую деревянную ручку своего черного зонта, и сам взял ее пестрый зонтик.
– В семь?.. – повторила она.
– Надеюсь, что в семь! А если вдруг что-то будет не так, возьмите мой зонт домой и скажите, что…
– Что
– Ну, да! – Глаза их снова встретились: Петра – серые, у Анны – серо-зеленые. Она улыбнулась смущенно, их пальцы коснулись, когда он брал зонтик за ручку.
Он сжал ее пальцы, приблизился к ней и привлек ее голову сзади рукой. Их поцелуй затянулся. Но они разорвали тот поцелуй, отпрянули оба назад и смотрели друг другу в глаза.
Он все держал рукой ее затылок, потом погладил ее шею.
Она улыбнулась и хохотнула:
– Ты меня держишь будто багром. Чтобы я не уплыла? Ха-ха-ха! Да-аа!..
– Именно так.
– Не уплыву! Не бойся! – Она взяла зонт и пошла по ступенькам крыльца своей школе: стройная дама с картины и многих-многих рисунков. – Договорились! В семь! – почти прокричала она вслед Петру.
На Войковской Петр спустился в метро. В вагоне он занял себе мягкое место. Сев, он осмотрелся и, довольный, что стариков с инвалидами рядом с ним нет, блаженно расслабился, едва уместив свои плечи между плечами соседей. Диван был рассчитан на шестерых пассажиров. Теснота объяснялась одним обстоятельством: либо кто-то из пассажиров был слишком крупным, либо втиснулся седьмой. Немного высунув голову вперед, Петр ей повертел туда и сюда. Действительно, он был седьмым. «А на зарплату – не разъешься, – мелькнула его мысль, – хотя есть толстяки неугомонные, но это их жены раскармливают».
Теперь Петр спокойно закрыл глаза. И опять перед ним была Анна. «Договорились! В семь!» – звучало в ушах. И рука вспомнила ее волосы, и затылок, и красивую шею.
Он позволил себе задремать. В дреме он видел большущий свой будущий дом на берегу непременно сибирской реки, например Енисея. Дом построит он сам, на пригорке, и будет там жить. Будет там мастерская в полдома, и будет она с высоким и длинным окном, рамы – двойные, и большая тяжелая бархатная занавеска. Сквозь нее не пройдет лишний свет и зимой в мастерской будет тепло. И в мастерской будет печь: голландская печь с изразцами. Он их сделает сам, ведь хочет постичь он их обжиг.
За деревней, селом иль поселком, будет тайга. Он заведет себе лошадь и будет ездить на ней за дровами. Работать он будет электриком в том же совхозе… И жить будет с Анной.
Объявили его остановку. Петр встал и схватился за поручень сверху. Управляемый, видимо, не опытным машинистом, поезд тормозил рывками. Но вот двери раскрылись в разные стороны. Вместе с другими Петр вышел. Идя переходом, Петр думал о том, с каким удовольствием он унесет из Москвы свои ноги! А главное, главное – он предвкушал то ощущение полной свободы от всех своих связей и всяких обязанностей, от бессмысленной болтовни с теми, кто его совсем не понимает, включая уже и детей.
В последнем была и его, конечно, вина. Рисуя, он отрешался от всех. Так между ним и детьми прорастала стена. Им нужна будет помощь. Он смог бы помочь. Вопрос только в том: как узнать, когда надо? Алименты –
А замысел очень красив. Надо лишь доработать детали. Но они – не проблема. Проблемой бывает любовь.
– И никаких дальше связей с родней… – произнес тихо он, погруженный в свои размышления. – Откажешься, останешься с ними – конец! Этот путь уж заказан. Похоронят в родимой деревне, как ты и завещал, а не в этой тяжелой московской земле, где семь кубометров по норме копал раньше за день… И каждый день – родня и родня. И всем ты обязан. А потом тебя просто – сожгут. И радостно сочтут твои все сбереженья.
Петр шел дальше теперь по мосткам из досок. Кругом была стройка. И грязь, и эта глина – все повторялось опять каждый день уж двадцать с лишним лет. Сейчас он в этом грунте не копался, но каждый день вспоминал все одно: тот котлован, свои семнадцать лет, лопата и норма в семь кубометров.
Петр от мысли той вздрагивал: семь кубометров в любую погоду. Вот каким для Москвы стал Саратовский газ. Как можно копать в сырой такой глине?
Опять он подумал об Анне. Жакет, юбка и туфли не с каблуком – особа она городская, может быть, коренная москвичка. Хотя… Петр точно знал, живет она в одном из больших бревенчатых профессорских домов в Тимирязевском парке на тихой улице. Дома эти были для профессуры, для той самой: для кого – Петровской, для кого – Тимирязевской сельскохозяйственной академии.
Лихоборы
Лихоборы. Они примыкали к товарной железной дороге, идущей кольцом вокруг Москвы. Недавно ходили по ней паровозы, на каждой станции тасовали составы по новой. Москва – узловой перевалочный пункт. Дым и пар паровозов: ты открываешь окно, и облако пара влетает к тебе в твою комнату. Принесло его ветром. Стоял поезд у семафора, а разрешения тронуться нет. Излишки пара пускаются в воздух. А сколько сажи летит из трубы от угля? Вот потому-то дорогу построили прямо за городом. Но город Москва ее перешел. Так, академия с полями, фермой и пасекой, Рыбный институт со своими прудами меж этих полей, Институт полиграфии с художественным факультетом стали теперь не окраиной.
Да, в Москве был Институт рыбной промышленности. Мореходка в Москве бы смотрелась логичнее. Фауну с флорой студенты того института учили по чучелкам или плакатам. Исключенье могли составлять караси, плотва или карпы. Их ловили студенты в прудах на полях академии и добавляли в свой рацион.
Виктор Савелич работал в Полиграфическом. Он любил его больше, чем Строгановку. Ему здесь дышалось свободней. По-другому и быть не могло, по крайней мере при нем, ведь художник-полиграфист работает с текстом, а иллюстрация к книге – тонкая вещь и должна подчиняться ее содержанию. Нельзя в перевод Бернарда Шоу или Дюма любым боком впихивать Маркса.
Страна читала много книг: тот же Дюма, Достоевский, Бальзак и Островский, Шишков и так далее. Они раскупались мгновенно, в библиотеках на книги шла запись на годы вперед. Без иллюстраций – считалась, что книга – не книга.
А с другой стороны, писались и книги, как бы сказать, по указанию партии. Роман на производственную тему нуждался в иллюстрациях. Когда содержание книжки «не очень», только рисунки, и только обложка могли сделать книгу хоть чуть продаваемой или «продажной» – на сленге ее оформителей.