Некроманты (сборник)
Шрифт:
– Ну так и передавай, – огрызнулась Мила. – Людей Кирилл убивал, а я только льдяшку из снега выкопала и к норе притащила. Я ведь это… сирота, мне много не дадут.
Тусклая лампочка давала мало света, под глазами девочки лежали темные треугольные тени, но в глазах этих светилось что-то такое знакомое, что Игорь пропустил мимо ушей злые слова.
– А ты знаешь, кого ты вытащила?
Девочка покачала головой, то ли признаваясь в неведении, то ли давая понять, что не желает слушать.
– Евгений Келин, помнишь такого? Хотя… ты еще младенцем
И тут произошло то, чего Одинцов не ожидал. Мила удивленно замерла, а потом со всей силы ударила себя по лицу, раз, другой, обхватила руками плечи и заревела. Не заплакала, а заревела, как рыдают дети, понимая, что ушиблись по собственной глупости. Одинцов сел поближе, прижал девчонку к себе, притиснул так, чтобы она в истерике случайно не нырнула в нору. Второй переход подряд даже по такому уникуму ударит сильно.
– Мила… Мила… – завертелось в голове что-то знакомое.
– Мила… Людмила? – спросил он тихо подвывающую под его рукой девочку.
– Милена, – всхлипнула она.
– Милена Кашурина?
Она вскинулась, попыталась вскочить, но Одинцов только стиснул стальные объятья.
– Как мама? Деньги для нее?
Мила кивнула:
– В больнице сказали, что надо еще заплатить, потому что правительственный договор закончился. Денег больше нет, а значит, ее… пора отпускать. А я не отпущу. Только бы заплатили…
Мила с досадой ударила ладонью в стену и уткнулась лицом в грудь судмедэксперта.
Одинцов отчего-то все эти годы не вспоминал о том, что Марину и Лешку поместили в одну больницу – с ней был договор у областной прокуратуры. Лишившись дома, Милка прибежала не к полумертвому Волку, а к матери, которой, почитай, никогда не знала. Марина впала в кому после отторжения подселенной личности. Ромашова загнали в снег – Игорь помнил даже место, где тот упал, а вот Кашурину отыскать в лесу не удалось. Чтобы унять волнения, чиновники проплатили для нее пятнадцать лет содержания на искусственном жизнеобеспечении, пообещав продлить по решению дочери. Теперь Одинцов видел, как это все выглядело в реальности: заброшенный ребенок, ворующий деньги, чтобы оплатить для матери шанс когда-нибудь вернуться в собственное тело.
– Ты ее не пыталась вытащить?
– Я искала, – всхлипнула Мила. – Все поле обегала. Где только не копала! Нет нигде. Потому и в Ледяной Дворец отправилась – думала, туда ее позвало. Но и там нет. Хотела достать денег, чтобы ее не убили, а потом в самую глубину Дворца идти. Но не знала я, правда не знала, что гада этого вытаскиваю. Кирилл понимал, скотина, что если я узнаю, то не стану тащить – еще и закопаю поглубже. А теперь что же получается? Я без денег, мама умрет, а гада этого я в собственной пасти из снега вытащила? Убью. И денег мне не надо.
Мила сжала кулаки. В ее голосе прозвучала такая решимость, что Одинцов невольно усмехнулся.
– Не надо, – проговорил он. – Убью я.
– Так ты же полицейский, – поразилась Мила. – Тебе нельзя. Ты же хороший.
– Поэтому и убью, – проговорил он. – Официально.
Мила кивнула.
Игорь вошел в палату. Мальчик спал, вздрагивая во сне. У его кровати, держа сына за руку, сидела невысокая женщина. Одинцов поздоровался и представился. Женщина подняла на него выцветшие от страданий глаза. Сейчас в них плескалась радость пополам с пережитой тревогой.
– Он поправится, господин эксперт, – заверила она, хотя Одинцов ни о чем не спрашивал. – Врачи сказали, это может быть из-за того, что выздоровление было слишком внезапным.
– А они не сказали, симптомом чего может быть такое выздоровление?
Женщина испуганно сжала ладонь сына, так что тот застонал во сне. Попыталась совладать с волнением, пригладила волосы. Окинула Одинцова более внимательным взглядом, от которого не укрылся и его испачканный пиджак, и медицинский саквояж.
– Это чудо, – твердо заявила она. – Я много молилась. Это ответ на мои молитвы.
– Я сожалею, но ваши молитвы так и остались неуслышанными. Этот мальчик – не ваш сын.
В глазах женщины отразился гнев. Она встала, явно намереваясь попросить Игоря покинуть палату.
– Вспомните дело пятнадцатилетней давности, – проговорил Одинцов, не сводя с несчастной матери холодного взгляда. – Тогда глава секты Праведного Воскресения перенес несколько душ в чужие тела. Вы должны помнить. Это было на всех каналах и во всех газетах.
– Какое отношение… – начала женщина, но Игорь оборвал ее.
– В тело вашего сына поместили опасного преступника. Это не выздоровление, а преступление.
– Но это спасло моего сына! – воскликнула она, делая шаг навстречу Одинцову. – Даже если они преступили закон, я благодарна этим людям. Вы не знаете, каково это – когда твой собственный ребенок за всю жизнь ни разу не обнял тебя. Не знаете, как тяжело понимать, что он никогда не скажет даже пары слов, никогда не посмотрит в глаза, не сможет сам ходить, есть, поменять белье. Каково это – каждый день думать, что будет с ним, когда тебя не станет! А теперь он говорит, ходит, ест! Он обнимает и целует меня! Он говорит: «Я люблю тебя, мама!»
– Это говорит убийца трехсот сорока шести человек, виновник того, что пятьдесят три человека попали в лечебницу для душевнобольных. Он сделал много зла. И если мы позволим ему остаться в теле вашего сына, жертв станет больше.
Женщина замахала руками, отгоняя Игоря, словно навязчивую муху, но Одинцов продолжал:
– Вы можете сейчас выгнать меня, но тогда изгнание второй личности произведут по решению суда, а вас посадят за то, что укрывали преступника, потому что я не стану скрывать, что предупреждал. Вас ждет тюрьма, сына – лечебница. В лучшем случае лечебница, потому что, если гость освоится в теле, он просто выкинет хозяина туда, на другую сторону, не оставив шанса.