Некрономикон
Шрифт:
Подобный шаг, сказал он, уложился бы всего в две фазы: фазу выхода из трехмерной сферы, известной нам, и фазу входа в трехмерную сферу в другой, бесконечно удаленной точке. Осуществить подобное, не лишившись при этом жизни, казалось, однако, делом вполне мыслимым. Любое существо из любой точки трехмерного пространства могло бы, очевидно, выжить в четвертом измерении; а жизнь его во второй фазе будет зависеть от того, какой окажется инаковость той части трехмерного пространства, которую он изберет для своего вхождения. Обитатели некоторых планет могли бы выжить на некоторых других — даже принадлежащих к иным галактикам или иному пространственно-временному континууму, — хотя, конечно, должно существовать огромное количество обоюдно необитаемых, пусть математически и сополагаемых, небесных тел и космических зон.
Возможно
К первому апреля Джилман забеспокоился всерьез, поскольку вяло текущая горячка не отпускала. Тревожило его и то, что некоторые соседи по дому говорили о его хождениях во сне. Его как будто часто не оказывалось в постели, а поскрипывание в его комнате половиц в определенные ночные часы заметил человек, живший под ним. Парню слышались по ночам и шаги явно обутых ног; Джилман был, однако, уверен, что в этом он ошибается, раз и ботинки, и всё прочее утром оказывались на том же месте. В этой хилой развалине возможен любой обман слуха — разве сам Джилман, даже при свете дня, не был теперь уверен, что звук, отличный от крысиной возни, доносится из черных пустот за наклонной стеной и с покатого потолка? Своим болезненно чутким слухом он начинал улавливать смутный шорох шагов на с незапамятных пор запертом чердаке, и порой их иллюзия бывала мучительно похожа на правду.
Он узнал между тем, что действительно стал лунатиком; его комната дважды оказывалась пустой по ночам, хотя вся одежда висела на месте. В этом уверял его Фрэнк Элвуд, единственный сотоварищ-школяр, которого нищета заставляла квартировать в этом убогом, на дурном счету доме. Засидевшись за полночь за учебниками, Элвуд поднялся к Джилману попросить помочь с дифференциальным уравнением, но обнаружил, что тот отсутствует. Открыть незапертую дверь, когда на стук не последовало никакого ответа, было бы довольно бесцеремонно с его стороны, но помощь нужна была до зарезу, он и подумал, что, если хозяина комнаты растолкать, ничего страшного не случится. Но ни в тот, ни в другой раз приятеля в комнате не оказалось; узнав об этом, Джилман поразился, где бы это он мог пробродить всю ночь босиком и в ночном белье. Решив разобраться во всем этом деле, если разговоры о его сомнамбулизме не прекратятся, он надумал посыпать пол в коридоре мукой и посмотреть, куда поведут следы. Дверь была единственным мыслимым входом, не посыпать же мукой подоконник за узким окном.
Наступил апрель, и лихорадочно изощренный слух Джилмана стали терзать молитвенные подвывания Джо Мазуревича, суеверного наладчика ткацких станков, снимавшего комнату на нижнем этаже. Мазуревич вел длинные бессвязные рассказы о призраке старой Кизайи и о косматой, с острыми клыками твари-«притыкомке», говоря, что по временам его так блазнит, что худо бы ему пришлось без серебряного распятия — на сей случай даденного ему преподобным отцом Иваники из церкви Св. Станислава. Джо беспрестанно молился, потому что подходил срок шабаша ведьм. В канун первого мая, в Вальпургиеву ночь, самые черные силы зла разгуливают по земле и присные сатаны собираются справлять свои обряды, которым нет названия. В Аркхэме это всегда очень скверное время, хотя благородные господа с Мискатоник-авеню, Хай- и Солтонстол-стрит и прикидываются, что ни о чем понятия не имеют. Но мерзостное действо будет твориться, и одного-двух младенцев недосчитаются наверняка. Джо знал про такие вещи, его бабушка слышала у себя на родине рассказы
Шестнадцатого числа Джилман зашел к врачу и был удивлен, что температура у него не такая высокая, какой он боялся. С пристальным вниманием его расспросив, доктор посоветовал обратиться к невропатологу. Джилман порадовался, что не пошел к еще более дотошному университетскому врачу. Старик Уолдрон, который и прежде советовал ему не перенапрягаться, заставил бы его сделать передышку, что было совершенно невозможно теперь, когда он так близок к решающим результатам своих вычислений. Без сомнения, он стоял у черты, отделяющей познанный универсум от четвертого измерения, и кто знает, куда дальше могут завести его поиски…
Но, только еще наталкиваясь на эти мысли, он задумывался о том, откуда берется его странная уверенность. Все ли это чувство грозной неизбежности исходило из тех формул, которыми он изо дня в день покрывал страницы? Тихие, вороватые призвуки шагов на заколоченном чердаке лишали его присутствия духа. А теперь еще нарастало чувство, будто кто-то неотступно убеждает его совершить нечто ужасное, чего он совершить не может. А лунатизм? Куда он порой отправляется по ночам? И что это за смутный намек на звук, который нет-нет да и пробьется сквозь сумятицу узнаваемых звуков даже средь бела дня, наяву? Его пульсация не соответствовала ничему земному, разве что ритму одной или двух полузабытых шабашных песен, и порой он в страхе чувствовал, что по неким своим свойствам она сродни неясному визгу и реву в абсолютно нездешних пучинах сна.
Между тем сны делались все более отвратительными. В неглубоком предсонье зловещая старуха выглядела сущей демоницей, и Джилман понимал, что она-то и напугала его в трущобах. Скрюченная спина, длинный нос и сморщенный подбородок не дали бы ошибиться, а бесформенное темное рубище он именно таким и запомнил. Лицо ее выражало отвратительную злокозненность и торжество, и, проснувшись, он вспоминал каркающий голос, который то улещивал, то грозил. Он должен повстречаться с Черным Человеком и со всеми вместе предстать пред престолом Азафота, в сердце абсолютного Хаоса, — вот что она говорила. Он должен расписаться своей кровью в книге Азафота и принять новое тайное имя — теперь, когда он самостоятельно проник так далеко. Пойти вместе с ней и Темной Дженкин и предстать пред престолом Хаоса, где полоумно визжат пронзительные флейты, не давало ему то, что имя Азафот он встречал в «Некрономиконе» и знал, что это имя предначального зла, слишком страшного, чтобы описать его словами.
Старуха всегда возникала прямо из воздуха возле того угла, где сходились покатый книзу потолок и наклоненная внутрь стена. Она как будто сгущалась в точке дальше от пола, чем от потолка, и каждую ночь оказывалась все ближе и виделась все отчетливее, прежде чем успевал сместиться сон. Темная Дженкин тоже подбиралась ближе и ближе, и ее изжелта-белые клыки отвратительно блестели в нездешнем фиолетовом свечении. Ее резкое омерзительное верещание все больше и больше врезалось Джилману в слух, и утром в памяти оставалось, как она выговаривала имена Азафот и Ньарлафотем.
В видениях глубокого сна все становилось тоже более отчетливым, и Джилман интуитивно сознавал, что сумеречные пропастные пространства вокруг него — это пространства четвертого измерения. Те органические существа, чьи пертурбации казались не столь вопиюще несообразными и немотивированными, возможно, были проекциями органических форм с собственной нашей планеты, включая людей. Чем были остальные в своем измерении или измерениях, он не смел и помыслить. Две из более сообразных в своих движениях форм — довольно большая купа радужных, вытянутых наподобие сфероида пузырей и куда меньших размеров и невиданных цветов многогранник с быстро меняющимися плоскостными углами, — казалось, обнаружили его присутствие и следовали за ним или предшествовали ему по мере того, как он менял местоположение среди гигантских призм, лабиринтов скоплений кубов и плоскостей и недо-знаний; и все это время неясные визг и рев наливались с новой силой, словно приближались к какой-то наивысшей точке абсолютно невыносимой интенсивности.