Нексус
Шрифт:
Вместо того чтобы прислушаться к словам Рикардо, женщины засыпали его вопросами с целью посмеяться над его нелепой — с их точки зрения — наивностью. Он отвечал все в той же своей манере — ровно и спокойно, проявляя к ним снисходительность, как к неразумным детям. Прекрасно понимая, насколько им наплевать на его мысли о жизни, Рикардо тем не менее высказывал их совершенно сознательно и говорил с женщинами так, как мудрец говорит с детьми, стараясь заронить в их души семена, которые взойдут позже, напомнив детям об их жестокости, упрямом невежестве и об исцеляющей силе истины.
На самом деле женщины не были такими бессердечными, какими могли показаться. Они были привязаны к Рикардо, можно сказать, даже любили его какой-то особой любовью. Ведь никто из знакомых не проявлял к ним такой искренней симпатии, такого глубокого участия.
Казалось странным, что эта сцена разыгралась за столом, сидя за которым мы так часто спорили о любви. Именно из-за постоянных жарких перепалок его окрестили «столом откровений». Я часто задумывался: где еще, в каком жилище возможны такое постоянное напряжение, ад чувств, опустошительные разговоры о любви, всегда заканчивающиеся разногласием? А вот сегодня, с приходом Рикардо, обнажилась суть любви. Любопытно, что он вряд ли произносил само это слово. Но именно любовь, и ничто другое, излучали каждый его жест, каждая фраза.
Любовь… А может, ощущение присутствия Бога?
И, однако, Рикардо, как меня уверяли женщины, был убежденным атеистом. С таким же успехом они могли сказать — убежденным преступником. Возможно, те, что более других возлюбили Бога и человека, — всегда убежденные атеисты или закоренелые преступники. Экстремисты в любви, так сказать.
Рикардо было безразлично, за кого его принимают. Он охотно казался тем, кем его хотели видеть. И умудрялся при этом оставаться самим собой.
Даже если мне не суждено больше увидеть Рикардо, думал я, его образ никогда не выветрится из моей памяти. Пусть только раз в жизни дается нам лицезреть совершенное и истинное творение — этого достаточно. Более чем достаточно. Легко понять, почему Христу или Будде удавалось одним словом, взглядом или жестом глубоко влиять на характер и судьбу изломанных людей, попавших в их окружение. Мне также ясно, почему некоторых людей их магнетизм оставлял равнодушными.
Посреди этих раздумий мне вдруг пришло в голову, что я, возможно, играл похожую роль, как бы в уменьшенном масштабе, в те незабвенные годы, когда в контору, где я работал, стекались, ища помощи и сочувствия, доброго слова и утешения, несчастные мужчины, женщины и молодые люди всех мастей. Я в роли заведующего отделом найма должен был представляться им неким божеством или суровым судьей, а может, даже палачом. Ведь у меня была власть не только над ними, но и над их близкими. Можно сказать, я владел их душами. Иногда они отлавливали меня и после работы и тогда становились похожи на преступников, проникающих в церковь через черный ход, чтобы незаметно прошмыгнуть в исповедальню. Они и не представляли, что, моля о благодеянии, тем самым лишают меня могущества и власти. Ведь в такие моменты не я помогал им, а они — мне. Помогали тем, что заставляли сопереживать, учили смирению и жертвенности.
Часто после очередной душераздирающей сцепы я чувствовал потребность пойти к реке, чтобы очиститься, восстановить душевные силы. Тяжело и разрушительно, когда тебя воспринимают как могущественную личность! Нелепо и абсурдно, что, исполняя обычную работу, я был вынужден играть роль Христа в миниатюре! Остановившись посредине моста, я облокачивался на парапет. Вид темной, матово поблескивавшей воды успокаивал меня. В этот непрерывно струившийся внизу поток я извергал свои смятенные мысли и чувства.
Еще более успокаивающее и благотворное воздействие оказывали на меня плясавшие на поверхности воды цветные блики. Они напоминали раскачивающиеся на ветру праздничные фонарики, освещали зияющую в моей душе мрачную бездну и прогоняли печальные мысли. Вознесенный над речными водами, я словно отрешался от своих проблем, освобождался от забот и обязанностей. Река никогда не прервет свой бег, чтобы поразмышлять или предаться сомнениям, никогда она не изменит свое направление. Всегда вперед, только вперед, цельная и постоянная. Если поднять глаза и посмотреть на берег, то небоскребы, затеняющие набережную, покажутся игрушечными кубиками! Какие они бренные, какие ничтожные, несмотря на все свое тщеславие и высокомерие! Изо дня в день множество мужчин
А я и сам был червем. Настоящим червем. И подумать только — именно я, потерпевший поражение в любви, созданный не для побед, а для того, чтобы терпеть оскорбления и обиды, выступал в роли Утешителя! Смешно, что это меня, вечного изгоя, совсем неподходящего для такой роли, лишенного всяких амбиций, посадили в судейское кресло и дали право казнить и миловать, играть роли отца, священника, благодетеля — или палача! Меня, над которым всегда был занесен хлыст, меня, который мог мигом взлететь на самый верх Вулвортского небоскреба [28] , если за это обещали бесплатный завтрак, меня, который привык плясать под чужую дудку и притворяться, что все умеет и может, меня, который получил изрядное количество пинков в зад, каждый раз возвращаясь, чтобы отвесили еще, меня, который ничего не понимал в сложившемся сумасшедшем порядке, кроме того, что он — неправильный, греховный, безумный, именно меня почему-то призвали делиться с другими мудростью, любовью и пониманием. Сам Господь не нашел бы лучшего козла отпущения! Только такой же, как они, несчастный и одинокий член общества мог подойти для этой деликатной роли. Я тут недавно говорил об амбициях… Наконец-то я обрел нечто вроде них: мне страстно хотелось спасти тех, кому еще можно было помочь, не дать им погибнуть окончательно. Сделать для этих несчастных то, чего никто не делал для меня. Вдохнуть хоть немного надежды в их усталые души. Освободить от рабства, восславить как людей, сделать своими друзьями.
[28] До 1930 г. это 60-этажнос здание, выстроенное в неоготическом стиле, было самым высоким в мире.
И пока эти мысли (словно из другой жизни) крутились в моей голове, я невольно сравнил ту ситуацию, которая казалась тогда такой сложной, с нынешней. В то время слова мои имели вес, к моим советам прислушивались, теперь же ничего из того, что я говорил или делал, не принималось во внимание. Я превратился в шута. Все мои действия, все мои предложения не брались в расчет. Даже если бы я вдруг рухнул наземь с пеной у рта, как эпилептик, или корчился на полу, толку бы все равно не было. Собакой, воющей на луну, — вот кем я был.
Почему я не избрал полную капитуляцию, как Рикардо? Почему мне не удалось достичь смирения? Какие условия я выставлял в этом последнем сражении?
Пока я сидел и следил за фарсом, который две подруги разыгрывали перед Рикардо, мне стало ясно, что он все понимает. Обращаясь к нему, я всякий раз как бы намекал на свое отношение к происходящему. Впрочем, это было лишним, я и так чувствовал, что он знает: у меня нет желания его дурачить. Пусть он о многом не догадывался, но все-таки именно Мона, наша общая любовь к ней, объединяла нас и делала нелепой подобную игру.