Некуда бежать

Тихомиров Максим

Гордин не хотел знать ответа на эти вопросы. Больше всего на свете он хотел, чтобы зверь повернул и побрел, все быстрее и быстрее, переходя на рысь и тяжелый галоп, обратно, в свою родную тайгу, туда, откуда сорвался несколько дней назад, изгнанный из под сени хвойных крон злым человеческим умыслом…

Но он знал, что если этого не произойдет, он останется здесь, на этом пологом холме, возвышающемся над заснеженной равниной, до самого конца — каким бы ни был этот конец.

Гордин верил, что делая свое дело, он изменяет мир. Ему хотелось верить, что

мир меняется к лучшему.

Здесь и сейчас он уже и не помнил, что был некогда ученым, саботажником, предателем, врагом… Все это отошло на задний план сознания, поблекло, стерлось, превратилось в палимпсест, на котором было четко начертано его нынешнее, самое главное предназначение. Его собственная судьба, все беды его родной страны, все ужасы грядущей катастрофы, предотвратить которую было еще недавно делом всей его жизни — все это ушло, уступив место главному.

За его спиной, в поселке, дома которого были сложены из спрессованного снега, люди, не бывшие ему не то, чтобы родственниками, но даже и просто друзьями, зависели в этот миг только от него самого. В его воле было решать, пережить им этот страшный день — или нет.

Он решил.

Решение это далось ему легко, как не давалось ни одно решение в жизни. Гордин, решая судьбу вверивших ему свои судьбы и жизни людей, в этот миг вовсе не чувствовал себя богом. Боги лишены совести — а Гордин именно теперь чувствовал, что как раз по совести и поступает, и от этого ему стало вдруг хорошо и покойно, так, как не было никогда прежде.

Мир стал прост и черно-бел. Пан — или пропал. Жизнь — или смерть. Вера — или забвение.

Разложи проблему на простые вопросы, ответь на них — и поймешь, что никакой проблемы нет.

Гордин впервые в жизни чувствовал себя человеком на своем месте, и только от него зависела сейчас судьба этого мира. Здесь и сейчас.

Он поднялся на ноги. Механические суставы искусственной ноги протестующе заскрипели, и он подумал мимоходом, что надо, наконец, заняться своим издыхающим протезом, пусть даже для этого и придется выйти к людям…к тем, кого он еще недавно считал своими. Нет, решил Гордин. Нет. Риск слишком велик. Пусть уж скрипит, сколько сможет — а потом придется заменить ее на обычную деревяшку. Наверняка у Харьюгына найдется подходящая палка, а нож у него есть свой. Господи, какая ерунда лезет в голову!..

Гордин тут же забыл об этом, стоило ему взглянуть в бинокль снова.

Ряд за рядом шерстянники вступали в воды сотворенного им озера, проламывая корку хрупкого еще льда. Стадо возобновило свое движение к морю.

И впрямь — почему он решил, что вода усмирит бег существ, которые раз в поколение, подчиняясь невесть чьей воле, устремляются в едином порыве на верную смерть в студеных водах Северного океана?

Эффект неожиданности, вот что это было, понял Гордин. Он сумел притормозить их, удивив и испугав — но и только. Теперь первый испуг прошел.

Сможет ли он остановить их?

Сможет ли он сделать это надолго — или хотя бы на то время, которое потребуется роду старого Харьюгына,

чтобы уйти с пути самоубийственного бега исполинов?

Скоро он узнает это. Совсем уже скоро.

Гордин взялся за рукоятки аппарата, разворачивая его навстречу бурому приливу. Долина вскипела снова.

И вновь зверь двинулся дальше, стоило воде остыть. На лютом морозе Заполярья это было делом считанных минут.

Потом Гордин, в очередной раз оценивая плоды трудов своих в цейссовскую оптику бинокля, увидел, наконец, сквозь разрывы в низкой облачности то, что гнало шерстянников вперед, не позволяя им развернуться и пуститься в бегство.

Над южным краем долины, между низкими рваными облаками и громоздящимися к небу грядами торосов, появились серые сигары дирижаблей. На крутых боках их раздутых туш багровели огромные звезды.

Взрыхленный снег долины взлетел вдруг в воздух уродливыми кустами разрывов. Бомбы, понял Гордин. Дальние ряды стада заметались в панике, но из-за края долины вылетели, сверкая дисками пропеллеров, стремительные запятые аэронарт, и ветер донес до холма, с которого он вел свой безнадежный бой, разноголосый вой множества сирен.

Стадо дрогнуло и лавиной хлынуло к океану.

Долгую минуту Гордин, в бессилии сжимая кулаки, смотрел на накатывающуюся на подножие холма массу громадных волосатых тел. Потом он решился.

Стена ревущего пара скрыла от него шерстянников, и Гордин молниеносно поднял ствол параболоида выше, проводя еще одну линию, отсекающую загонщиков от стада. Аэронарты затерялись в клубящейся мгле.

Дирижабли лениво развернулись и направились к холму. Гордин увидел вспышки на носах гондол, и несколько секунд спустя воздух рванул оглушительный грохот разрывов. Снаряды упали широкой дугой с недолетом. Дожидаться, пока комендоры дирижаблей пристреляются, Гордин не стал.

Закусив губу, он хладнокровно, как в тире, срезал с покатых боков дирижаблей двигательные гондолы и искалечил каждому из них рули. Ветер, завладев нежданной добычей, потащил беспомощных исполинов к морю.

Когда неуправляемые колоссы проплывали мимо холма, Гордина попытались расстрелять из пулеметов, но расстояние было слишком велико. Он же, услышав странный треск в небе, не сразу понял, в чем дело, и долго с недоумением искал источник непонятного шума, крутя во все стороны головой. Разобравшись, Гордин рассмеялся и помахал дирижаблям меховой рукавицей. В ответ с одного из них возмущенно взвыла сирена.

Стадо, разделившись на две половины, уходило теперь на запад и восток между двух протянувшихся через долину рвов, полных остывающей воды. Гиганты больше не делали попыток перебраться через препятствие, и долина стремительно пустела. Вскоре на снегу остались лишь неподвижные тела шерстянников, смятых собственными сородичами.

Он победил.

Род старого Харьюгына был спасен. И сам он, инженер Гордин, в прошлом — университетский профессор, идеалист — он тоже был спасен. И был спасен мир. Пусть ненадолго — но что есть вечного под солнцем и звездами?