Некуда
Шрифт:
– Муж сейчас выйдет, пожалуйте пока в залу, – сказала она своим звонким контральтом, указывая веником на двери, выкрашенные серою масляною краскою.
«А ничего, миленькая», – подумал Розанов и, поклонясь хозяйке, вошел в довольно темную переднюю, из которой были открыты двери в светленькую зальцу.
В зале было довольно чисто. В углу стояло фортепиано, по стенам ясеневые стулья с плетенками, вязаные занавески на окнах и две клетки с веселыми канарейками.
Доктор
– Даша! что ж вицмундир-то?
– Сейчас, Евграф Федорович, сейчас, – ответил контральт из галереи.
– Да где твоя Устинья?
– В лавку побежала. Все мурашки у соловья вышли: послала мурашек купить.
Дверь приотворилась, и на пороге в залу показался еще довольно молодой человек с южнорусским лицом. Он был в одном жилете и, выглянув, тотчас спрятался назад и проговорил:
– Извините.
– Ничего, ничего, Евграф, выходи, пожалуйста, поскорее, – произнес Розанов, направляясь к двери.
Пристав выглянул, посмотрел несколько мгновений на доктора и, крикнув:
– Розанов! дружище! ты ли это? – бросился ему на шею.
Следственный пристав, Евграф Федорович Нечай, был университетский товарищ Розанова. Хотя они шли по разным факультетам, но жили вместе и были большие приятели.
– Откуда ты взявся? – спрашивал Нечай, вводя Розанова в свой незатейливый кабинет.
– Места приехал искать, – отвечал Розанов, чувствуя самую неприятную боль в сердце.
– Ох, эти места, места! – проговорил Нечай, почесывая в затылке.
– И не говори.
– А протэкцыи маешь?
Нечай имел общую многим малороссам черту. Несмотря на долгое пребывание в Москве, он любил мешать свою русскую речь с малороссийскою, а если с кем мог, то и совсем говорил по-малороссийски. Доктор же свободно понимал это наречие и кое-как мог на нем объясняться по нужде или шутки ради.
– Ни, братику, жадной не маю, – отвечал доктор.
– Это кепсько.
– Ну, як зауважишь.
– А со всей фамилией придрапав?
– Нет, семья дома осталась.
– Ну, это еще байдуже; а вот як бы у купи, то вай, вай, вай… лягай, та и помри, то шкоды только ж.
– Нет, я один здесь, – невесело проронил доктор.
– И давно?
– Вот уж другая неделя.
– Что ж ты дося ховався?
– Да так. То в университет ходил, то адреса твоего не знал. Да и вообще как-то…
– Ты, коллежка, не спеши нос-то вешать: живы будем и хлиба добудем. А ты с моей бабой ведь незнаком?
– Нет; когда ж я тебя видел? Я даже не знал,
– Даша! – крикнул Нечай.
Вошла молодая женщина, встретившая Розанова на лестнице.
– Вот тебе моя московка: баба добрая, жалеет меня: поздоров ее боже за это. Это мой старый товарищ, Даша, – отнесся Нечай к жене.
– Очень рада, – произнесла приветливо жена Нечая. – Вы где остановились?
– Я у Челышева.
– Это возле театра, знаю; дорого там?
– Да… так себе.
– Ты что платишь?
– Да по рублю в сутки.
– Фю, фю, фю! Этак, брат, тебе накладно будет.
– Вы бы искали квартирку постоянную.
– Да не знаю еще, зачем искать-то? – ответил доктор. – Может быть, в Петербург придется ехать.
– А вы как тут: по делам?
Розанов рассказал в коротких словах цель своего появления в Москве.
– Да, так, конечно, пока что будет, устроиваться нельзя, – заметила жена Нечая и сейчас же добавила: – Евграф Федорович! да что вы к нам-то их, пока что будет, не пригласите? Пока что будет, пожили бы у нас, – обратилась она приветливо к Розанову.
Такой это был простой и искренний привет, что не смешал он доктора и не сконфузил, а только с самого его приезда в Москву от этих слов ему впервые сделалось веселее и отраднее.
– И до правди! Ай да Дарья Афанасьевна, что ты у меня за умница. Чего в самом деле: переезжай, Розанов; часом с тобою в шахи заграем, часом старину вспомним.
Доктор отговаривался, а потом согласился, выговорил себе только, однако, право платить за стол.
В существе, он плохо и отговаривался. Простая теплота этих людей манила его в их тихий уголок из грязного челышевского нумера.
– А вот тебе мое потомство, – рекомендовал Нечай, подводя к Розанову кудрявую девочку и коротко остриженного мальчика лет пяти. – Это Милочка, первая наследница, а это Грицко Голопупенко, второй экземпляр, а там, в спальне, есть третий, а четвертого Дарья Афанасьевна еще не показывает.
– Ого, брат! – проговорил Розанов.
– Да, братику, господь памятует, – отвечал Нечай, крякнув и отпуская детей.
– А гроши есть?
– Черт ма. Ничего нет.
– Как же живешь?
– А от и живу, як горох при дорози.
– И место у тебя неприятное такое.
– И не кажи лучше. Сказываю тебе: живу, як горох при дорози: кто йда, то и скубне. Э! Бодай она неладна була, ся жисть проклятая, як о ней думать. От пожалел еще господь, что жену дал добрую; а то бы просто хоть повеситься.