Нелегкий флирт с удачей
Шрифт:
— Не какая-нибудь там дама, а княжна Куракина, собственной персоной. Видел своими глазами, — Хаян Хирва неожиданно стал серьезным, в голосе его послышались недоумение и восторг. — Этот чертов фон Трет-нофф даже не касался ее, просто подошел и сказал: «Раздевайтесь». И княжна тут же начала расстегивать кнопки платья. Пока все опомнились, она уже осталась в корсете, чулках и панталонах, батистовые, знаете, такие, широкие, с разрезом в шагу. Слуги потом накрыли ее скатертью. А немец, как оказалось, держал с кем-то пари на сто рублей. Удивительно, до чего хорош, такого мощного спирита я еще не встречал…
— Да, Отто Людвиг фон Третнофф не плох, совсем не плох, — Барченко сунул окурок в пепельницу, глаза его стали злыми. — Но он забыл, что гармония посвященного заключается в двуединстве принципов: « Deus meum que j us» [38]
38
Бог — мое право (лат.).
39
От хаоса к порядку (лат.).
— Черного мага де Гарда? Приговоренного к смерти государем Австрии Иосифом, королями Людовиком Пятнадцатым и Фридрихом Вторым, персидским Надир-шахом и бенгальским набибом Сироджул-Даудом? — Хаян Хирва удивленно поднял густые черные брови, косо прорезанные глаза его округлились. — Таинственно исчезнувшего с горизонтов истории?
— Увы! — Барченко невесело усмехнулся и провел рукой по редким, чуть висловатым усам. — В конце тысяча семьсот шестидесятого года «ужасный барон», как его тогда называли в Европе, объявился в Петербурге. Поселился на окраине, в местечке Ки-керейскино, жил тихо, на публике не появлялся, а уже к началу семидесятых его поместье пришло в запустение — хозяин то ли съехал, то ли умер. В семьдесят четвертом году по велению императрицы Екатерины Второй началось строительство дворца в честь победы русского флота при Чесме, и когда начали сносить дом де Гарда, в тайнике под полом нашли старинную рукопись, которую немедленно забрал себе архитектор Фельтен. Это были так называемые «Записки де Гарда», вероятнее всего, некий симбиоз гримуара и практического руководства по наиболее эффективным методам влияния на человеческую психику. Рукопись эта выплыла на свет божий в тысяча восемьсот девяностом году, когда профессор естествознания Петербургского университета Кагал-Кандыбаев приобрел по случаю некую старинную рукопись ранней послепетровской эпохи, посвященную оккультизму. Через три дня его обнаружили мертвым в собственном кабинете — совершенно седым, в луже собственной мочи, анализ крови показал, что перед смертью он сошел с ума. Сразу после этого ассистент профессора, некий приват-доцент Штильберг, бросил работу и, сняв квартиру в доме на окраине, занялся оккультными опытами. Он взял себе псевдоним Отто Людвиг фон Третнофф.
— Да, господа, история — куда там Конан-Дойлю! — Хозяин дома чуть заметно улыбнулся, легко поднялся с кожаного кресла, а тем временем послышались легкие шаги, дверь отворилась, и в гостиную вошла его супруга.
— Господа, ужин готов, милости просим.
Стройная, пышноволосая красавица, с тонким лицом и пристальным взглядом, Елена Рерих пользовалась в эзотерических кругах известностью как медиум. Она страдала эпилепсией и в минуты, предшествующие приступам, общалась с духами, проникала сквозь пространство, слышала голоса.
— Лада, прошу. — Рерих с галантностью подал ей руку и чинно повел жену в столовую, где сверкал хрусталь, блестело серебро и возбуждали аппетит изысканные закуски на гостеприимно накрытом столе.
Гости потянулись следом — не токмо пищей духовной жив человек.
Год 1919-й
Близилась зима. По берегам речки Ждановки, что обтекает Петровский остров с севера, обильно, к сильным холодам, краснели заросли рябины, липы вековые рано сбросили листву, и среди пожухлой лебеды бродили только козы — мокрые, жалко блеющие под проливным дождем. Вечерело. С Балтики задувал сильный, порывистый ветер. Разводя волну на Неве, он парусил дождевую завесь, протяжно выл под арками мостов и, пробирая до костей, заставлял бородатого, в мешковатом пальто человека ускорять шаг. Впрочем, тот и так спешил,
«Проклятое место». Придерживая шляпу, бородатый перешел Тучков мост и, отворачивая лицо от резких струй дождя, поплелся по Петербургской стороне. Безрадостное зрелище! Развалины, халупы обветшалые какие-то, кучи щебня, поросшие крапивой.
Зато на ржавом, из кровельных листов, заборе веселенький плакатик: «Рабочий! Бей кровавую гидру контрреволюции!» Кто-то уже успел поперек нацарапать похабное слово…
«Не ведают, что творят, — человек в пальто прищурился и, неловко сплюнув, обогнул заброшенный дом, — черт попутал, а вразумить некому». Несмотря на темень, он уверенно ступал по кирпичному крошеву и, миновав дощатый, покосившийся забор, двинулся пустырем — между раскопанных картофельных грядок, залежей горелых бревен и треснувших фундаментов. Когда-то здесь тоже жили люди. Светились окна, доносился детский смех и запах горячего хлеба, теперь же — ветра вой, стук ливня по обрывкам крыш да крысиный писк среди развалин.
— Т-ш-ш-ш. — Не доходя кирпичной кучи, бородатый вдруг замер и, резко вскинув руку со странно загнутыми пальцами, выкрикнул непонятное: — Малхут!
И сейчас же, словно ошпаренные, заскулили псы-людоеды — одичавшие, сбившиеся в стаю, уже готовые вцепиться в глотку одинокому прохожему.
«Твари окаянные». Под истошный собачий вой тот пересек пустырь, тяжело вздохнул и, загребая сапогами по лужам, превозмогая усталость, двинулся дальше. Наконец он открыл калитку в заборе, миновал двор и начал подниматься по узкой лестнице черного хода. Его ослабшие колени противно дрожали. Ступени были скользкими, густо пахло плесенью, и казалось, что все здесь давно мертво, — вокруг могильная тишина да темень склепа. «Первый, второй, пятый, ох, высоко». На площадке седьмого этажа он остановился, перевел дух и только собрался постучать, как массивная, с медным ящиком для газет дверь открылась и на пороге появился мужчина с канделябром:
— А я уж думал, что все забыли про меня. Давненько не виделись, святой отец.
— Сан мой сложен давно, такого бога не приемлю — Бородатый резко оборвал его и тут же, сдерживая ярость, понизил голос до шепота: — Не время поминать прошлое, Лютер. Время пришло собирать камни…
— Башню до неба решил построить, преподобный? — Тот, кого называли Лютером, посторонился и, высоко подняв подсвечник, сделал приглашающий жест. — Или побить кого надумал? Завтра луна пойдет на убыль, самое время.
Он был небольшого роста, с густыми, цвета бронзы, волосами до плеч, по-юношески стройный, хотя назвать его молодым было трудно. Огромный рубин на его пальце напоминал сгусток запекшейся крови и слабо светился изнутри.
— Дальше не пойду. — Переступив порог, гость хлопнул дверью и вплотную придвинулся к хозяину. — Оглянись по сторонам, Лютер, раскрой глаза. Уже солнце стало мрачным, как власяница, и луна сделалась как кровь, и небо скрылось, свившись как свиток, и из дыма вышла саранча на землю. А из моря вылез зверь с выблядками своими — число им легион, а имя — большевики.
Он вытер пену на губах и, сверкнув глазами, застонал от ненависти.
— Владимир Бланк, Лейба Троцкий, а также прочие из сих вождей жизни не достойны. Их убьет «Верховное Повеление». Большая церемония назначена на завтра, и ты должен быть с нами.
— Я должен только проститутке, которая лишила меня девственности. — Рассмеявшись, Лютер поставил канделябр на пол, и стали отчетливо видны его ступни, маленькие, как у ребенка, обутые в туфли с железными пряжками. — Предать смерти кучку иудеев не сложно, только Россию это не спасет. Отечество наше, святой отец, обречено. — Он снова рассмеялся и, тряхнув волосами, с пафосом возвестил: — Сказано же древними, что та страна, что населена рабами, полная неверующих, лишенная пророков, быстро погибнет, измученная голодом и болезнями. А впрочем, ладно. — Он вдруг поскучнел и, притушив дьявольский огонь в глазах, вздохнул: — Коль отечество в опасности, нужно помогать своим братьям во Христе. Мы ведь с тобой братья во Христе, а, преподобный? — И, услышав в ответ зубовный скрежет, дружески тронул гостя за плечо: — Ну, ну, полно, не серчай. Сам ведь сказал, не время поминать прошлое… Может, чайку?