Нелюбимая
Шрифт:
— Нет, это не горы и не долины, а нечто в форме долин и гор, и все среди руин и пожарищ. Пейзаж этот ты видишь сверху, он вылеплен из материала, характер которого невозможно определить. Ну, допустим, что у фантазии не хватило известного ей материала и, столкнувшись с необходимостью, она обращается к пластике человеческого тела. Представь себе голень или ключицу в качестве географических линий.
— Если Нешава не подходит, так, может, это развалины Иерусалима?
— Пейзаж этот как бы является выражением самой сути внутреннего «я», обладающего определенной формой, например, вроде твоего
— Вроде чего? Покрывала? Извини меня, извини, я не расслышала, это ведь случается…
— В первый раз, — продолжает Камил, — я увидел органический пейзаж еще в детстве, в ночь накануне грозного праздника судного дня, когда решаются судьбы человеческие. Я чувствовал себя тогда ближе к смерти, чем к жизни, сердце у меня стучало как молот…
— Очень странно. — Ноэми растрогана. — Но это, пожалуй, не разрушенный Иерусалим, — думает она вслух. — Годовщину разрушения Иерусалима отмечают летом, а судный день — осенью. Неужели возможно, чтобы летние сны появлялись в октябре? Возможно… Камил, это, впрочем, ничего не значит. Это последствия твоего образа жизни. Ты ничего не делаешь, ничего не желаешь делать. Ты даже не ходишь на лекции, хочешь только переживать, валяешься по целым дням, вот твое тело и превращается в географическую линию. Поэтому у тебя нет рук, как у всех людей, нет ног, одни географические линии.
— Можно мне уйти?
— Погоди! У тебя только в судный день появляются бредовые видения?
— Раньше только в судный день. Теперь чаще.
— Теперь чаще? Ты хочешь этим сказать, что из-за меня каждый твой день стал судным днем. Органические пейзажи… Разве я не знала, что это опять обернется против меня?
Она долго не могла успокоиться, так взволновал ее разговор об органических пейзажах.
Они рано легли спать. После тех минут, которые насыщают чувства и утоляют тоску лишь в том случае, если люди любят друг друга, она попросила его:
— Теперь, Камил, скажи, что ты меня любишь.
— Ноэми, — ответил он только.
— Нет, скажи, что ты меня любишь.
— Ноэми, — повторил он.
— Нет, нет, скажи так, как я тебя прошу…
Он молчал. Когда и она умолкла, он испугался:
— Ноэми!
— Вот видишь, — отозвалась она чуть погодя, — есть в человеке честность, которой он не может изменить даже в самые подходящие для того мгновения. Ты все-таки не можешь сказать, что любишь меня.
IX
Камил и Ноэми, как и многие молодые люди в Варшаве, снимали комнату; они жили на Сенной, у вдовы Верман, сохранившей большую квартиру «от доброго старого времени». Им отвели маленькую комнатку сразу у входа, а «гостиную с пальмами» занимал ростовщик Липский, элегантный господин, державшийся накоротке с судебными исполнителями и секретарями судов, не брезгавшими взяткой. При таких связях он мог скупать за бесценок векселя, владельцы которых уже потеряли надежду на получение денег. Теперь он откуда-то раздобыл старый вексель Ноэми (она выдала его, когда ей не на что было похоронить мать), и однажды, когда молодые люди вернулись домой, оказалось, что на все имущество Ноэми — несколько платьиц — наложен арест.
Камил оторопел. Больше
— Пан судебный исполнитель спит.
— Тем лучше, разбудите его, дело срочное.
Перепуганная толстуха, то и дело оглядываясь, побрела в глубь квартиры; довольно нескоро оттуда вышел одуревший и обрякший от сна чиновник, с удивлением посмотрел на незваных гостей и спросил, чем может служить.
Камил смерил его убийственным взглядом и дрожащим от возмущения голосом спросил, не он ли опечатал вещи на Сенной.
— Я, — удивленно ответил судебный исполнитель.
— В таком случае, — крикнул Камил, — вы сволочь и негодяй и пляшете под дудку другого прохвоста и негодяя!
— И негодяя, — как эхо повторила Ноэми; с этого момента она повторяла каждый возглас и жест Камила.
Судебный исполнитель побледнел.
— Господа…
— Молчать! — заорал Камил.
— Лучше помолчите! — подхватила Ноэми.
— На каком основании вы это сделали?
Камил схватил со стола лампу, Ноэми — пресс-папье, и оба замахнулись на обалдевшего чиновника.
— Господа, — пробормотал он, — за это грозит тюрьма. Я сейчас вызову полицию!
— Вы угрожаете нам полицией? — еще громче крикнул Камил. — Сами отправитесь в каталажку! Это вы насильственно ворвались в чужую квартиру, взломали шкаф, выкрали одежду в сговоре с другим мерзавцем! Вам надо бояться полиции! На каком основании вы так поступили?
— На основании приговора городского суда, — судебный исполнитель мало-помалу разобрался, с кем имеет дело. — Сейчас покажу выписку из приговора. Обратитесь в суд. Но я все-таки вызову полицию, сумасшедшие…
Сбежались домочадцы. Убедившись, что они здесь немногого добьются, Камил и Ноэми не стали спорить, когда какой-то запоздавший посетитель выставил их за дверь и при этом очень внимательно и как бы смущенно посмотрел на них.
— Судебный исполнитель, — объяснил он им, — действительно не виноват, а за такую штуку, какую вы здесь выкинули, грозит тюрьма. Не могу понять, почему он не вызвал полицию…
Штука, которую они выкинули, привела их в отличное настроение; они смеялись до колик.
— Нагнали мы на него страху.
— Какое у него было глупое лицо! Он совершенно обалдел!
— Ты видела, его даже пот прошиб.
Назавтра, в первой половине дня, Камил появился у Ноэми в конторе и прочитал ей заявление в суд, составленное из назидательных, громких фраз. Он порицал почтенное учреждение за неразумное и несознательное (таким путем он частично спасал его репутацию) сотрудничество с темными личностями, которое содействует усугублению ненависти между людьми. Все письмо пестрело поучениями, которые суд обязан учесть и претворить в жизнь. Ноэми выслушала до конца и одобрила стиль письма.