Нелюдь
Шрифт:
На первом курсе я ухаживал за Хельгой. И не как-то, а всерьез. Точнее, мне тогда казалось, что всерьез.
Она жила в общежитии, и я часто приезжал туда к ней. Мы познакомились близко, когда нас послали в сентябре на картошку. Тогда всех студентов посылали на месяц копаться руками в земле. Это называлось — Продовольственная программа.
Помнится, тогда еще западное радио каждую осень издевалось, говоря, что советская власть пытается накормить страну руками детей и студентов…
Вот в колхозе мы с Хельгой и сблизились. Нет, ничего такого
Хельга была моя ровесница, но она казалась мне гораздо старше меня. Она была взрослая женщина. Может быть, тут сказывалось то, что я был домашний мальчик и каждое утро мама кормила меня завтраком и напутствовала, чтобы я хорошо учился, провожая на лекции. А Хельга жила в общежитии, она была приезжая.
— Почему ты не поступила в Тартуский университет? — спросил я ее в первый наш разговор. Мне казалось это более естественным. Хельга была из-под Таллина и поначалу даже имела некоторые проблемы с русским языком. А медицинский факультет Тартуского университета славится на весь мир. Мне-то это известно лучше, чем многим, все мои предки заканчивали именно его.
— Мне захотелось уехать подальше от дома, — ответила тогда Хельга. — Захотелось стать более самостоятельной. А Тарту слишком близко от дома, можно ездить на выходные. Я решила попробовать быть самостоятельной, иначе так никогда и не станешь взрослой.
— А что сказали твои родители? — поинтересовался я, представив себе, какой вой подняли бы мои «предки», задумай я покинуть их в семнадцатилетнем возрасте.
— Мои родители… — Повторила следом за мной Хельга. — Моя мама уехала далеко-далеко, а папе я вряд ли так уж нужна поблизости.
Я тогда постеснялся и не спросил, почему у нее в семье такие странные отношения. Для меня эти Хельгины слова были дикостью. У нас в семье нельзя было сказать такого. Но тогда я не спросил, а потом уже просто не было повода. Да и какое мне дело до этого? Меня ведь интересовала Хельга, а не ее родители.
Мы дружили весь первый семестр и половину второго. Как сейчас помню, что я тогда впервые почувствовал настоящую влюбленность. Мама с папой даже пугались, что чувство слишком захватит меня и я стану плохо учиться. Может быть, именно так бы и произошло, такая опасность была.
Но потом все разрушилось. В один миг. Наверное, я был слишком впечатлительный и романтичный юноша. Что называется — домашнее, книжное воспитание.
Влюбленность мешала мне даже целоваться с Хельгой. Она казалась мне почти неземным существом, почти небожительницей.
Наверное, тут сказывался и ее сильный акцент. Она говорила по-русски с акцентом, который казался мне очаровательным. Характерные для эстонцев протяжные гласные и трудности с шипящими звуками приводили меня в полное умиление.
Кроме того, я был мальчишка, а она почему-то казалась мне загадочной и таинственной взрослой дамой. Когда я приезжал к ней в общежитие, я с трепетом видел тумбочку рядом с кроватью
Европейская дама — вот кем она мне казалась. Как же взять да и поцеловать такую?
Так называемые прибалты всегда вызывали у русских восторженный трепет. К нашей семье это не относилось. Мои родители родились и выросли в Эстонии, так же, как и их предки. И сам я частенько проводил лето на даче в Нарва-Йыэсуу, у старых знакомых.
— Народ как народ, — говорил папа. — Точно такой же, как и все остальные малокультурные народы… Пьют кофе, чистят улицы шваброй, но на этом все и заканчивается.
— А поэты, писатели, художники? — вспоминала мама и называла выплывавшие из памяти имена, которых никто в мире никогда не слышал.
— Вот именно, — говорил папа и смеялся. На этом разговор и заканчивался. Но Хельга меня завораживала. Она была такая изящная, такая стройная, такая стильная…
На чем держалась наша дружба эти полгода? Не знаю, но я чувствовал, что Хельга относится ко мне с интересом. Только вот в гости отказывалась прийти.
— Это неудобно, — говорила она каждый раз и шутливо трогала меня за запястье. — Прийти в гости к молодому человеку — это к слишком многому обязывает…
А закончилась моя любовь на первом курсе совершенно внезапно. Была уже весна, и я провожал Хельгу в общежитие. Помнится, мы были с ней в театре. Приезжал на гастроли театр «Ванемуйне» Каарела Ирда, и я пригласил Хельгу.
Перед общежитием был скверик, куда мы и зашли покурить. Сели на лавочку, и тут я решился наконец поцеловать Хельгу.
«Сколько можно! — сказал я себе строго. — В конце концов, это становится смешным. Такая робость просто неуместна, и, наверное, разочаровывает Хельгу… Она, может быть, ждет активности с моей стороны и уже подумывает, не идиот ли я…»
Я поцеловал ее, и ничего страшного не произошло. Хельга нисколько не возражала. Она в ответ обняла меня за плечи, и мы стали целоваться. Мимо проходили знакомые студенты, некоторые видели нас на лавочке и хихикали, но мы не обращали на это внимания. В студенческой среде то, что мы делали, не считается зазорным. Кто же не целуется в студенческие годы на лавочке? «Тогда и в институте учиться не стоит», — говорил один наш студент.
Одно только меня несколько озадачивало. Мне казалось, что я как бы «ломлюсь в открытые ворота…»
Я целовал Хельгу, она не возражала, обнимала меня. Но в то же самое время ее губы оставались мягкими и холодными. Она раскрывала их в поцелуе, но делала это как-то механически. И объятия ее рук были холодны. Не было той порывистости, которая сопровождает подобные «упражнения»…
Хельга позволяла себя целовать, а не делала это сама. Позволяла старательно, как прилежная ученица. Но в этом не было ни капли живости, ни одной искорки не только страсти, но даже интереса ко мне.