Нелюди, противостояние – 2. Пряное послевкусие победы
Шрифт:
– Что-то пропало из вещей? – вставил борющийся с нахлынувшей на него тошнотой Никитин.
– Им сейчас не до этого, мать с трудом реагирует на голос мужа. – Гриша поморщился, пропуская перед собой людей с носилками. – Думаю, опросим потом.
– Это сфотографируй, Витя, – раздался голос Ежова, все повернулись к Олегу, к его указательному пальцу: смазанная кровь на полке секретера, – как можно ближе!
Яркий свет фотовспышки камеры выделял тело, лежащее на столе. Это действительно было похоже на послание. На страшное.
Ксении показалось: эти образы ее товарищей напоминают рисунки Кати. Мрачные. Нелюдимые в скорби по утрате. По утрате не близкого им человека. Ей стало трудно дышать, она открыла окно, пытаясь вдохнуть свежий зимний воздух, но не могла – он словно не поступал в квартиру. Вакуум.
– Предусмотрительны… – донеслась фраза Ежова до слуха Ксении. – Повсюду рассыпаны специи, кинолога вызывать нет смысла.
Тело мальчика вынесли из гостиной. Нечеловеческий вой матери, словно раненой волчицы, в соседней комнате, видящей вынос ее ребенка. Увиденный сюжет отдельным кадром – по коридору в дверном проеме.
В гостиной было неуютно и тесно. Нет, не от ее метража, ее площади. На самом деле, она была просторной. Сама атмосфера – комната, ставшая залом для жертвоприношения, – ужасала своей принадлежностью к ритуалу. Тесно от человеческих эмоций, бурлящих в каждом находящемся в ней. Подсознательный ужас людей, внешне выражающих спокойствие и уверенность в себе и в деле, которым они занимаются.
Убийца, отправив послание (если это было послание) добился своего. Люди, не прочитавшие его, но осознающие весь его ужас, находились в ступоре.
Вывел их из него вбежавший в квартиру Михаил. Он опрашивал соседей по дому.
– Их было двое как минимум. – Михаил, звеня посудой, налил из графина стакан воды, разряжая атмосферу, выпил залпом. – Сосед напротив курил и видел в окно: один из них очень высокий, сомневается, но, может, военный… Как ему показалось, он шел вторым, они скрылись в арке.
– Что-то конкретное он заметил? – Никитин первым направился к выходу из гостиной.
– Нет, было темно. Сами видели, какое освещение в подворотне. – Михаил, осмотрев всех, тоже направился к выходу. – Так, тени, силуэты…
За ними из гостиной вышли остальные члены группы. Ксения выходила последней, ее качало из стороны в сторону.
Вошедший в автобус Никитин закрыл за собой дверь. Мотор, чихнув, завелся со второго раза. Матюгнулся сержант-водитель. Ровный гул убаюкивал невыспавшихся людей.
Ксения дрожала, прислонившись к холодному металлу салона. Очистив от инея поверхность стекла, она смотрела на слабо освещенные улицы города, ночного, мрачного.
Доктор села рядом.
– Ты как? – Василиса толкнула ее по-дружески в бок.
– Нормально… – Ксения едва заметно улыбнулась, глядя в живые глаза
– Выглядишь не очень, может, заболела?
– Нет, я в порядке. – Она еще раз натянуто улыбнулась.
– Одна живешь?
– Да.
– Давай ко мне заходи, – Василиса подмигнула ей, – лечить тебя буду. С сорванцами моими познакомишься. Своих-то нет еще?
Ксения сжала зубы, отвернувшись, потупила взор.
– Нет.
Диалог перебил повернувшийся впереди сидящий Никитин, пробуждая остальных членов группы, дремлющих и качающихся в ритм движения автобуса.
– Игрушки! – Сергей, повернувшись, посмотрел в глаза Ксении и, увидев непонимание, отвернувшись, продолжил: – Отец мальчика говорит, там стояли детские игрушки. На мебели, где мы обнаружили следы крови. Плюшевый слон и пожарная машина, это любимые предметы из детства подростка, никто к ним не прикасался, кроме уборщицы, уже несколько лет…
Ксения прижалась к Василисе, чувствуя ее тепло, закрыла глаза.
– Странные ноты инфантильности в ужасных поступках, – прошептала доктор, по-матерински прижимая Ксению к себе. – Это делает их деяния еще ужаснее.
*
Кабинет. Раскрасневшиеся от мороза лица. Согревающий всех невкусный чай. Часы бьют шесть. Утро. Отодвинуты шторы. Но за окном по-прежнему темно. Тем не менее, самообман, связанный с открытием штор, пробуждает.
– Почему его? Или их интересуют игрушки? – Никитин задает вопрос, ответ на который мучит всех.
– Вероятно, он живет не один. – Олег Ежов мастерит фигурки из бумаги – оригами, ставит на стол чуть кривоватого журавля. – И, принося с места преступления игрушки, дарит их… – он оглядел всех и пожал плечами, – как бы страшно это ни звучало, ребенку или детям.
– Почему он не забрал куклу с предыдущего места преступления?
– Может, не хватило времени… – Ежов, задумавшись, монотонно размешивал ложкой не существующий в чае сахар.
– Или рук… – Михаил закашлялся, увидев обращенные к нему взгляды. – Ну… Мы же не знаем, сколько было там кукол или игрушек, может, мы видели единственную оставшуюся вещь из нескольких.
– Об этом нам может сказать только Катя… – Никитин повернулся к выглядевшей отчужденно Ефимцевой. – Ксения Павловна, вы были в клинике, как там девочка? С ней можно говорить?
Ксения, кутающаяся в пледе и все еще дрожащая от холода или чего-то другого, необъяснимого, не сразу реагирует на вопрос.
– Нет. – Она прикуривает свою длинную папиросу и поднимает глаза на Никитина. – Девочка в тяжелом эмоциональном состоянии, профессор Вяземский… меня отговорил от столь раннего посещения, опасаясь усугубления и без того критического состояния ребенка.
– Вы убиваете себя никотином, Ксения Павловна. – Ежов, не отрываясь от оригами, хмурится.
– Значит, там ничего? – Никитин морщится от внезапно проявленной заботы товарища.