Нельзя, Можно, Нельзя
Шрифт:
– А нет ли "Двое в лодке" и уж без собаки, конечно?
Каждый день рассказываю мужу о своей библиотечной службе, пока не понимаю, что попала в новый фридмон!
Разрезанное яблоко белеет бабочкой. Семечкам внутри тоже казалось, что сочная мякоть - весь мир, а теперь что (надо ложиться в землю, а она такая огромная - что яблоко по сравнению с нею!).
И писательство - тоже фридмон. Да что писательство - каждый рассказ! Ведь там свое пространство, ритм везде разный, время течет то быстрее, то медленнее. И свое
Фридмон по имени Наташа появился у нас в 1978 году. С писательским фридмоном у него было кое-что общее - горение. Когда рассказ пошел, все забыто, я очнулась - на кухне черно, а полотенце, которое кипятилось, сгорело в уголь. Вдохновение пахнет горелым полотенцем. С Наташей же горели нервы. В первый день, помню, она 29 раз прибегала со двора с подружкой (поесть, попить, в туалет, за конфетой, переодеться, за куклой и пр.). Я всякий раз вставала из-за машинки и открывала дверь. Считала не я, а сосед дядя Коля - он, оказывается, спичку ломал всякий раз, когда слышал звонок в дверь. У него тоже нервы... На следующий день для Наташи мы сделали отдельные ключи.
Только недавно поняла, чем меня сразу взяла Наташа. На ней были материны золоченые босоножки, как у "Олимпии" Эдуарда Мане! На ребенке это выглядело так нелепо - до слез... Было ей шесть лет (а мне, в сущности, и того меньше, видимо, раз я так безосновательно верила в успех). Сонечке исполнилось только два. И это было столкновение миров! Наташа могла ей небрежно бросить:
– Отойди, а то так дам, что ты улетишь!
– А я вообще летать не умею, - совершенно честно отвечала дочь (летают ведь птицы, так она понимала).
И все-таки поверх всего шло облако огромной любви к нашей приемной дочке.
Первые две недели помню как сплошное вдохновение, даже несколько заполошное. А если учесть, что я и рассказы пишу не словами-образами, а любовью-жалостью, то много оказалось общего между этими двумя фридмонами...
Нас все спрашивали: зачем взяли чужую девочку, и мы отвечали правдиво: мать Наташи посадили. Мы же раньше ее подкармливали, водили по врачам, как бы все получилось автоматически.
– Понятно. Вы - автоматы.
– Нет, мы не автоматы.
– Пулеметы?
Чтобы прервать этот разговор, Слава начал читать свои вирши:
Клавиш биенье в квартирном фридмоне,
Тайнопись трещин на желтом фоне,
Крови кипенье от склянки чефира
Нам заменили сокровища мира...
Ну, чефир здесь явно для рифмы, мы пили просто крепкий чай.
А приемная дочь в самом деле дарила нам много приятных сюрпризов! Порой от нее исходил какой-то свет, как от Наташи Ростовой - не небесный, а земной, но утешающий.
– Теть Нин, когда я прославлюсь, ты будешь только во французских платьях ходить.
Правда, чаще она говорила: "Теть Нин, ты такая простая!" (в смысле наивная). Я просила: "Называй
– Цветочек-деточка, беги погуляй, а я поработаю.
Работа, кстати, двигалась поначалу совсем плохо. Слава с тоской смотрел на мои первые рукописи, вслух читал первую фразу:
– Небо над поселком было серым, - замолкал, а потом добавлял: - Да, небо было серым, как рассказ, лежащий перед вами, читатель.
Он сам стал писать фантастику, где роились такие сгустки образов, что мне пришлось учиться у мужа. Наконец два моих рассказа напечатал "Урал". А Славу вскоре пригласили на совещание по фантастике. Мне пересказывали такой диалог: "А Нина с ним поедет?" - "Зачем?" - "Так она же за него пишет все!". Но подруга, которая отвечала, резонно заметила, что все наоборот: Горланова без Букура строчки сочинить не может - он все правит у нее...
Слава говорил, что капля елея убивает рассказ, вычеркивал у меня все уменьшительно-ласкательные суффиксы. Я долго не могла с этим смириться. Распла'чусь - бегу к Лине Кертман, моей лучшей подруге со студенческих лет: "Поругалась с мужем!".
– И я поругалась. Это нечеховское поведение!
– И у моего - нечеховское.
– Я - серьезно!
– И я...
– Просто дошла до белого каления!
– Я тоже.
– Я прямо две тарелки разбила...
– Твоя взяла: я ни одной тарелки не разбила.
...Жили-были две мысли. Они все время спорили. Одна мысль говорила: "Да пиши как тебе хочется! Литература - это самовыражение". А другая отвечала: "Нет, литература должна помочь понять ситуацию. Думай о читателе, пиши ясно!".
Несмотря на такие колебания, оставалось еще много свободы: о ком писать, в каком жанре, сколько времени... Но порой не было свободы на саму свободу: гости с раннего утра и до вечера. Тогда я повесила на двери объявление: "Дорогие друзья! Прошу до 5 вечера не беспокоить нас без крайней необходимости! Мы работаем".
Я в библиотеку ездила вечерами, муж дежурил в охране "сутки через трое", и две машинки стучали дуэтом - последние удары во фразе звучат ведь музыкально: ча-ча-ча. Объявление не помогало - гости приходили до пяти, и каждый говорил, что он шел мимо и не мог определить, что есть крайняя необходимость, а что нет.
– Если не знаешь, значит, не крайняя, - объясняла я.
Но объявление переписала:
"Дорогие друзья! УМОЛЯЮ: не беспокойте нас до 5 вечера!".
"Не стучите, не звоните и не пинайте двери - все равно не откроем".