Немцы
Шрифт:
– Противно то, Ксандль, что среди этих «инвалидов» полно тех, кто не хотел работать и выменивал хлеб на табак, чтобы получить дистрофию. Я бы заставил их еще поработать вместо того, чтобы отправлять домой.
– Ну, мне-то не стыдно сесть в этот поезд, – заметил Эрхард. – Я, кажется, работал честно и не раскисал, хотя голова у меня совсем седая.
Свистнул паровоз. Обоим сделалось невыносимо тоскливо.
– Прощай, Руди, – Эрхард похлопал его по плечу. – Держись, будь счастлив. Береги Розу, – и, наклонившись к самому уху Штребля, прошептал: – Катарине моей скажи,
Больше всех волновался Лендель. Когда Лаптев протянул ему руку для прощания, он заплакал и не смог выговорить ни слова.
– Ну, друзьями расстаемся, папаша Лендель? – улыбнулся Лаптев.
– Да, да… – пролепетал тот, держа руку Лаптева обеими руками.
– Глядите, я на вас надеюсь! – обратился Лаптев к отъезжающим. – Вы возвращаетесь в новую, дружественную нам Румынию. Хотелось бы, чтобы ваше слово о нас было правдивым, добрым словом. А если что не так было… – он развел руками.
– Спасибо вам, господин лейтенант! Мы вас никогда не забудем! – крикнул Лендель от двери вагона.
Поезд тронулся. Лейтенант Звонов, сопровождавший транспорт до границы, вскочил на подножку. Лаптев помахал рукой.
20
Надежды Генриха Ландхарта вернуться домой, в Румынию, рухнули окончательно. Врачебная комиссия не признала его ни больным, ни нетрудоспособным, хотя Ландхарта все время била лихорадка. Тот, кто видел этого человека год назад – очень красивого, несколько высокомерного, франтоватого мужчину, – теперь с трудом бы его узнал: это был сгорбленный, изможденный, грязный старик с угасшим взглядом и дергающимся лицом. Ландхарт все время голодал, не заработав за время пребывания в лагере ни одного талона, ни ста граммов добавочного хлеба, ни рубля.
Его выгнали с лесозаготовок вместе с другими немцами, «не желавшими работать», и Ландхарт поступил в распоряжение геологоразведочной партии. Он должен был долбить мерзлую землю и вытаскивать тяжелые бадьи из шахты. Все его существо восставало против этой грязной, «скотской» работы. И при первом же грубом окрике он вскипел.
– Я не будет работа! – решительно заявил он одному из маркшейдеров, бросил лопату и оттолкнул тачку.
– Тогда убирайся отсюдова к чертовой матери! – ответил тот.
Это случилось в самом начале лета, когда командиром батальона был еще Хромов. По его распоряжению Ландхарта посадили в карцер на сутки, но он вышел оттуда не столько сломленным, сколько еще более озлобленным. Затем его определили на должность коридорного – он должен был мести, мыть и скоблить полы в коридорах и комнатах, носить воду, топить печи и быть на побегушках у старосты роты. Когда он ползал по грязному полу со скребком в руках, неумело и с отвращением тер его вонючей тряпкой, множество самых мрачных чувств обуревали его душу. Здесь было все: злоба на русских, зависть к своим же соотечественникам, попавшим
Ландхарт ощущал себя глубоко несчастным, однако многие немцы, ежедневно страдающие в лесу от дождя и холода, ему завидовали. Должность коридорного давала некоторые очевидные преимущества. Коридорные постоянно околачивались возле кухни, ухаживали за поварихами, делали за них тяжелую работу и за это получали тот самый суп, который не доливался в миски возвращавшихся вечером в лагерь немцев. Никаких норм с коридорных не требовалось. В те часы, когда офицеров в лагере не было, весь обслуживающий персонал чувствовал себя особенно вольготно. Наспех помахав веником, коридорные отправлялись играть в шашки или в карты. Через них же шла в лагере вся купля-продажа. Они торговали папиросами, мылом, талонами на обеды и хлеб, скупали старые вещи, ухитрялись вынести их за зону и продать на базаре или в поселке.
Однако для Ландхарта все это было исключено, поэтому, кроме унижения, должность коридорного ему ничего не приносила. Положение его усугублялось тем, что его перевели во вторую роту, где старостой был наглый холуй Альтман. Насмешки и придирки старосты начались с первого же дня. Если бы это был кто-нибудь из русских, Ландхарт бы стерпел, но терпеть издевательства от немца было выше его сил.
Он мыл пол в коридоре, когда Альтман, проходя мимо, насмешливо щурясь и брезгливо сторонясь ведра с водой, ехидно спросил:
– Это называется, по-вашему, мыть пол? Вы только грязь развозите, либер фройнд.
– Геноссе ротенкомендант, – дрожащим от гнева голосом сказал Ландхарт, – неужели в лагере не хватает простых крестьянок и взрослый мужчина должен ползать здесь по полу, как последняя тварь?
– На вас не угодишь, – нетерпеливо ответил Альтман, – ни с какой работой вы не можете справиться. Здесь вам не Румыния! Привыкли там бездельничать под крылышком у богатого тестя!
Ландхарт рассвирепел. Он схватил с пола мокрую тряпку и швырнул ее в Альтмана. Отбросив ногой ведро, переломил палку швабры. Лицо его стало белым, губы затряслись. Он хватал ртом воздух. Казалось, еще секунда, и он бросится на старосту. Тот в страхе отпрянул. Но на такое Ландхарт был не способен.
– Иди, скотина, жалуйся, – только и проговорил он и, бросив сломанную швабру, поплелся к себе в комнату. Лег ничком на нары и обхватил голову руками.
Не прошло и пяти минут, как за ним явился вооруженный вахтер. В дверях мелькнуло все еще испуганное лицо Альтмана.
– Ну ты, скандалист, – обратился вахтер к Ландхарту, – айда к комбату!
– Я не пойдет… – глухо ответил Ландхарт.
– Пойдешь! – вахтер схватил его за плечо и попытался стащить с нар. Ландхарт сам не знал, откуда взялись у него силы. Он оттолкнул вахтера так, что тот отлетел в сторону.
– Не прикасайтесь ко мне! Убью! – истерически кричал Ландхарт, наступая на вахтера, к счастью, не знавшего ни единого немецкого слова.
Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы вовремя не подоспел спаситель всех немцев Ёзеф Вебер и не бросился между вахтером и Ландхартом.