Немцы

Терехов Александр Михайлович

— Ты не слишком переживаешь из-за дочери? — Они сидели на Востоко-Юге, здесь где-то шла сейчас, ужинала, делала уроки, смеялась, жила и взрослела без отца дочь Эбергарда; одиннадцать лет не расставались с минуты, когда медсестра спустилась по лестнице с младенцем и спросила: «Вы отец? Держите крепче! Дальше — вы».

— Фриц, вот я живу, и мне никогда не больно. У меня всё сложилось, я всё выстроил — я не пропаду. Но я почему-то — ничего не чувствую по-настоящему.

— Зачем на себя наговариваешь?!

— А с дочкой —

я почувствовал. Первый раз! Я ожил. Теперь уже не могу остановиться, это само… Я, оказывается, еще не пустой! Я — человек, оказывается! Фриц! Вот тебе, чего тебе хочется? Не сейчас, а вообще? — Эбергард разговаривал с Эбергардом, он не слушал, что там недовольно и смущенно вытекает рядом, выплескивается водяным насосом…

— Ну… Чтоб всё было как-то по-нормальному. У меня, у детей. Уровень по доходам. Запас. Короче, чтоб можно было не работать и жить достойно, на процент. И столько, чтобы инфляция эта не сожрала…

Я бы хотел на Средиземном море жить. Я тепло люблю! А вот дети выбрали Новую Зеландию. По мне там скучно. А им, видишь, нравится такая скука!

— Дружище! — Эбергард поднялся.

— И моя вина есть, — вздохнул Фриц, — не учел, что шестого декабря начинается возмущение Меркурия. А это означает угрозу занимаемым позициям…

Эбергард едва не рассмеялся.

На улице над собой Эбергард увидел звезду и, как по команде, написал Эрне: «Давай увидимся», и тотчас пришел ответ: «Сегодня, к сожалению, не могу», и ничего про «где», «а позже» и «почему», но зато «к сожалению»! — у него не хватило сил пережить без Эрны еще и эту приближающуюся ночь.

— Эрна.

— Привет, пап!

— Какие планы на Новый год?

— Не знаю.

— Мама сказала, ты не хочешь со мной?

— Я хочу с мамой.

— А я хотел с мамой и с тобой.

— Но это будет видимость. Вы же не вместе. И потом — это будет неуважительно к другому человеку.

Эбергард помолчал, долго.

— А за что тебе его уважать? За то, что кормит тебя? Растил? Больше любит, чем я?

— Он не бросил маму в трудную минуту. И любит ее.

И — заодно — дармовую трешку. Молодец!

— Содержание твоей головы прояснилось. Я не знаю, кто бросил маму в трудную минуту! Мы разошлись по взаимному желанию. Но ты — точно бросила кого-то в трудную минуту. Вырастешь — поймешь, — ничем Эбергард ее не купит, Эрны уже нет, вырастет, похожая на урода, с его словечками и осанкой. — Значит, этот Новый год с мамой, а следующий — со мной?

— Не знаю.

— Ладно, отдам тебе на выходных подарок для мамы на Новый год, положишь под елку.

— Не покупай ей подарок.

— Почему?

— Мне негде его прятать. И я у тебя его не возьму.

Следовало сказать про переходный возраст девочек, подростковую жестокость, глупость подростков, но Эбергард не сообразил что.

— Ладно. До субботы. Я приеду к одиннадцати. Будь готова.

— А что в субботу? — вот,

она говорила, как мама.

— Мы едем в Орел.

— Нет, я не еду!

— Эрна, — не кричать, не отключаться, не рвать, что-то всё время должно существовать неразорванным между отцом и дочерью, — бабушке семьдесят лет, мы все готовились, все приедут. Бабушке очень важно сейчас увидеть нас вместе… Она неважно себя чувствует.

— Почему ты так поздно сообщаешь?

— Тебе разве мама не говорила?

— Ты должен учитывать мое мнение!

— Слушай, это — не обсуждается. Если я твой отец, а ты моя дочь и ты хочешь, чтобы так оставалось и дальше, мы — едем к бабушке.

В ухо корябнуло, простучало и следом вполз на пушистых паучьих щупальцах голосок Сигилд:

— Эбергард, — в четверть силы, с температурой «плюс», признавая, что здесь — святое, здесь я на твоей стороне, всё бывшее перед этим — ничто. — Я отошла на кухню, меня никто не слышит, — не сомневался — Эрна прокралась следом. — У нее в субботу рождественский бал.

— Бабушка не видела ее год!

— Я всё понимаю. Я объяснила ей. Я сказала: решать, конечно, тебе.

Это не может решать сам ребенок!

— Но мое мнение, она должна поехать. Пойми, это ее решение.

Лисий хвост метет по следам!

— Это не я! Это, кстати, твои черты. И зачем ты всё время давишь на нее? Вечно куда-то заставляешь с собой ходить. Эрна такая грустная после встреч с тобой, часто плачет. Почему нельзя перенести на другой день?

— Люди отпросились, взяли отгулы, съедутся со всей страны и — переносить… Ради чего?!

Сигилд погрузила телефон в тишину, словно сунула его в кулак, а сама повернулась спросить: что будем делать? — и:

— Она — категорически! — не хочет ехать в субботу. Для нее это особый бал. Ей сшили настоящее бальное платье! Хотя я считаю — она должна поехать и поздравить бабушку!

— Если она не поедет, я не смогу относиться к ней, как раньше, она больше не будет кататься со мной в Париж и Лондон!!! — да всё уже, станция опустела, над рельсами Эбергард остался один, кому там бормотал он… — в жизни он всегда оказывался не готовым, продуманно готовился, но — не к тому, что происходило на самом деле: обыгрывая его, происходило что-то другое.

— Я не знаю, что делать, Эбергард, — кажется, Сигилд радовалась.

— Хорошо. Бал, в субботу не может… Праздновать будем в воскресенье, я заберу ее в субботу сразу после…

— Ой, я так не хочу, чтобы вы ехали в ночь. Такие жуткие аварии…

— Тогда выедем в воскресенье утром, — с него сама по себе скручивалась серая оберточная бумага, рулоны, складки, углы и, не опадая, закрывала стены, глуша. Постоянный бумажный шорох.

— И сразу же в воскресенье домой? Не тяжело ей будет восемь часов в машине? В воскресенье… Что-то ведь у нас было в воскресенье. A-а, ведь мы записались к врачу!