Немцы

Терехов Александр Михайлович

— О, Юрий Петрович. С коллегии?

— Да сидел, как баобаб. Ни-че-го не понимая!

Эбергард исполнил губами-глазами «сам мучился», поймал пожарного на обманное движение «тороплюсь и ухожу», тот и второй рукой его зафиксировал, раздумывая и включая доля за долей мозги, разогревая полушария, чтобы набрать мощность, достаточную для соображения первой темы прощупывающей беседы. На помощь!

— Забываю спросить… Как сын-то? Поступил?

— Чудо! Чудо, удивляюсь сам, — заголосил Сгорим К Херам, встряхивая Эбергарда, — не верю, хожу как бухой! Откуда у него такие мозги?!! Мое образование — кинотеатр в райцентре, мной выдавили витрину, когда давали билеты на «Фантомас разбушевался»… Деревня! На одном конце курицу варят, а на другом — дух идет! А он сдал, — Еременко растопырил пальцы и сунул, заклиная, под нос Эбергарду, — на пятерки! Один — из четырех факультетов. На собрании первокурсников выводили на сцену — единственный случай

за двадцать лет! А я отговаривал! На коленях: только не на юридический!

— Сколько сейчас там? Полтинник?

— Мне выкатили сотку евро. Мы еще, так совпало, с Леней Монголом — вот спасибо ему! — приехали к ректору после пожара; в общежитии, помнишь, два трупа… Серьезно. Уголовные дела надо возбуждать. Университет закрывать. Или не закрывать. Короче, как напишу. Он, так, ректор — знаешь, такой круглый стол у него, чай: по-человечески, не хотелось бы крайностей, типа, мы всё исправим, давайте как отдельные недостатки, рад знакомству… И так — внимательный! — а что грустный, Юрий Петрович? Я говорю: а-а, из-за сына. Собрался, дурак, к вам на юридический, вот отговариваем с матерью… А ректор: понимаю, трудно. Федеральный уровень решает, то племянник генерального прокурора, то сын министра… То долбаная «Единая Россия». Но всё равно; и так, с душою: а вот не отговаривайте. Как его зовут? Пусть Костя Еременко попробует. Константин Юрьевич. Пусть замахнется и будет знать, что испытал силы, а дали ему эту возможность папа и мама, что однажды взяли его за руку и повели по жизни, а вдруг — ну вдруг повезет? И — поступил!!! — отрадовался, восемьдесят пятым исполнением отшлифованное допел и переключил на «прием»: — Ну че, уйдет мэр после выборов, он же обещал — последний срок?

— Да куда его Лида отпустит, он и сдохнет, а рук всё равно не разожмет.

— А если… товарищи попросят?

— Я думаю, его чемоданы в администрации президента в двери не пролазят, сколько заносит.

— Сирота, — с пониманием вздохнул пожарный, — ни отца, ни матери. Ни стыда, ни совести. Ну, а у вас что?

— Террор, — Эбергард посмурнел: не о чем здесь… оперся на подоконник левой рукой (зевнуть? естественно не получится). — Звереет к выборам, — слова вытекли все, насочилось и хлюпало уже сонное молчание всепонимающих людей… еще необязательное капнуло… — Жрет управление культуры… Ладно, Юрий Петрович. Будем здоровы!

— Ну! — Еременко впился. — Про культуру. Душит? Скажи!

— До конца года, — Эбергард оглянулся: одни? — есть решение: всех, кто выходит на аукционы по управлению Оли Гревцевой, снимать, пробивать учредителей, реальных собственников и класть под УБЭП! Монстр ближним: у меня есть информация! А какая на хрен может быть информация? Забирай всё себе, зачем всех без разбора валить? Увольте Гревцеву, зачем всех без разбора валить? Я так понимаю, дело не в Оле…

— А в чем? — Еременко от точного попадания в живое поджал губы и тоже оглянулся. — А в чем, Эбергард?

— Я думаю, он хочет нарисовать себе полную картину: кто в округе с чего кормится, и сперва: долю, а затем — всё.

Лицо пожарного посветлело и разгладилось: Сгорим К Херам думал — мелкими рывками двигались шестерни, одна слепцом подталкивала другую, проворачивалась ось, и — загорелась лампочка, от бледного пушистого мерцания до — в полную мощность.

— Спасибо, — прощающимся голоском, последнее причастие. — А если бы я тебя не встретил… — Еременко обнял друга. — Ты не представляешь, кто ты… Вроде ходишь несерьезный из себя, гам что услышишь, здесь… А нам — великое спасение. Обращайся. Обращайся ко мне! Ну почему ты никогда не обращаешься?!

Подумал: очередь отца Георгия, и, словно по лабиринту, провел указательным пальцем по столбикам календаря: когда у батюшки банный день?

Прошел день, вечером сообщил он тому, с кем привык разговаривать вечерами или днями, когда глаза переставали видеть, через две недели, четырнадцать дней, исполнится тридцать восемь лет; немного постою в не нащупываемой в пространстве местности и начну стариться. Я развелся с женщиной, прожив с ней неопределенное количество лет, больше двенадцати (Эрне двенадцать), — так и не запомнил день свадьбы. С дочерью говорил последний раз в июне, пять месяцев назад. Живу с любимой, она плачет сейчас в спальне. Утром, я так предполагаю, проверила мой телефон и обнаружила смс-переписку с адвокатом и двумя сотрудницами исполнительных органов власти и органов местного самоуправления. Весь день любимая готовилась к моему приходу, чтобы мне стало так же плохо, как и ей. Она беременна. Через четыре месяца у меня родится дочь. Моя мама в Орловской области завтра ложится в больницу, третий раз за осень. Теперь у нее сильнейший отит. Семь дней она плачет от боли, сидя в кровати, по ночам. Квартира моя — большая, еще не готова. Кухню заказали. Диваны едут и плывут. Новая девочка Эбергарда не поедет из роддома на съемную квартиру — поедет к себе домой. Я могу стать никем, потому что с префектом не сложилось.

Кем я смогу стать еще? Не знаю. Любимая считает, что — всё могу. Сейчас она плачет. Больше о жизни мне сказать нечего. Иногда мне хочется пропасть. У меня почти не осталось часов, когда я могу делать только то, что хочу. Да, хочу еще упомянуть, пока жив, что очень люблю Эрну. Мне плохо без нее. Я редко теперь улыбаюсь. И мало кого веселю…

— Я не сплю, — Улрике на каблуках, незнакомое длинное платье, скрывающее живот, обнажившее руки, праздник в волосах, на кухне поблескивали фужеры, фужер, один (Улрике не пила), и горела свечка — день, когда познакомились? Разве в ноябре?

— Давай просто посидим. Побудем вдвоем. И поговорим. Мы совсем перестали разговаривать.

Он просто плывет через реку — поперек сильного течения, будто земля накренилась и вода несется, сходит по склону, сметая животные усилия, так тяжело, что не может говорить; всю силу, что есть, в — грести, грести, грести, понимаешь, всё решит какая-то из минут, в эту неизвестную минуту он должен оказаться сильным, поэтому — в каждую минуту он должен быть сильным; вот когда ноги почувствуют холодное, податливое дно — вязкое, что-то сгнившее, накрывающее твердь, тогда остановится и пойдет, наконец-то выбираясь — там, на той стороне, они смогут много разговаривать, и поездят по глобусу, и где выберут, там и поживут под черепицей, — только не здесь… Всё ж для этого.

— Ты сам не замечаешь, каким бываешь грубым со мной последнее время…

— Прости.

— Что-то происходит? В префектуре? Так переживаешь из-за Эрны? Из-за суда?

— Да нет. Ты же знаешь: я никогда не из-за чего не переживаю. Нормально.

— Я с тобой. Ты знай, пожалуйста, что я за тебя и всегда-всегда буду рядом.

Эбергард взял протянутые руки, как ненужный подарок на день рождения, пластмассовую ушастую дребедень с российским гербом, татарскую тюбетейку — такую неожиданно удобную в две пятизвездочные недели, но уже нелепую в первую же минуту в русском аэропорту, как элемент познавательной экспозиции краеведческого музея — не поверите, но с помощью вот этого наши предки добывали огонь, вы тоже можете попробовать, пробуйте, пробуйте, смелее — чувствуете? тепло? — руки женщины, вынашивавшей его вторую дочь; знал, как сделать счастливой ее, всегда под рукою выигрышные билеты, подсказал ей — «о чем», и Улрике заговорила, ей казалось — мужчина слушает ее, понимает, отвечает что-то ей, а не просто смотрит и покачивает головой: да, так, еще говори, порадуйся; она радовалась: вечернее купание малышки только вместе, Эбергард будет девочку укладывать — с папой дети засыпают быстрее, а по утрам (до работы) он ведь сможет поиграть с дочкой, давая Улрике выспаться после ночных кормлений, очень важно, чтобы мамочка высыпалась; а два раза в неделю будет отпрашиваться у начальников пораньше, чтобы побыть с ребеночком, пока Улрике сходит в бассейн, — она должна поскорее стать опять красивой; по выходным будем принимать гостей (мы скоро переедем в большую квартиру!), за годы, предшествовавшие счастью, она как-то подрастеряла подруг — семьи и дети у всех, она отдалилась в своем одиночестве — наверстает теперь. Еще по выходным — они будут гулять в парке. Всей семьей.

— Ты же пойдешь со мной на роды? Пожалуйста. Я без тебя боюсь, — она говорила много и неуверенно, как с господином, знакомым только по переписке, — первая встреча; пробковый пол в спальне и в комнате Эрны (не называю, не злись, я больше не называю ее детской, хотя почему?) смягчит падение ребенка — все дети падают, когда учатся ходить, розетки закроем, дизайнер продумала — никаких острых углов, никаких кроваток-качалок, четыре прочные опоры; и квартиру сразу освятить; комната Эрны (он должен понять — здесь Улрике — ничего! — не жалко, всё лучшее, сверх!) получается комнатой настоящей принцессы, во всю стену художник нарисует Нью-Йорк, вид с моря или реки (двести сорок евро за метр квадратный), зеркало туалетного столика заказано, развесим в квартире фотографии, ты не против? — фотографии нас маленьких, детьми, когда все были… — Эбергард подумал: мы не переедем, но отогнал; так кажется всегда ночью, кажется всегда, когда ждешь чего-то хорошего, но оно приближается медленно и ветшает по пути… Каждую ситуацию надо испытывать на зло. Может она кого-то уничтожить?

В постели (Улрике еще ходила, проверяла замки, выключатели, розетки, шепчуще замирала напротив иконы) он почувствовал, что хочет пить, и вспомнил забытую детскую сладость — попросить принести кружку воды и пить лежа; не болея, а просто потому (это признают, когда ты мал), что сонная тяжесть, успевшая заполнить руки, ноги, важна, с ней не шутят, грех разгонять ее подъемом и прогулкой к кухонному крану — в детстве за маленькими признают право на удовольствие «за так», без заслуг, даже если удовольствие — это просто холодная вода; Эбергард думал об этом, не засыпая, и еще думал, наверное, о чем-то прежнем; попрошу Улрике принести воды; подняв голову, он (почему? что в нем?) позвал вдруг: