Немецкая идеология

Энгельс Фридрих

После того как он, таким образом, подсунул под историю «господство идеи или поповщину», святой Макс может, конечно, без труда снова отыскать эту «поповщину» во всей предшествующей истории и тем самым изобразить «Робеспьера напр., Сен-Жюста и т.д.» в виде попов и отождествить их с Иннокентием III и Григорием VII, причем всякая единственность исчезает перед лицом Единственного. Все это ведь, собственно говоря, только различные имена, различные переодевания одноголица, «Поповщины», которая творила всю историю с начала христианства. Каким образом при таком понимании истории «все кошки становятся серыми», поскольку все исторические различия «снимаются» и «разрешаются» в «понятие поповщины», – этому святой Макс тотчас же дает нам разительный пример в случае с «Робеспьером напр., Сен-Жюстом и т.д.». Здесь сначала Робеспьер приводится как «пример» Сен-Жюста, а Сен-Жюст – как «и так далее» Робеспьера. Затем говорится: «Этим представителям священных интересов противостоит целый мир бесчисленных „личных“, мирских интересов». Кто же им противостоял? Жирондисты и термидорианцы, которые постоянно упрекали их, действительных представителей революционной силы, т.е. того класса, который один лишьбыл действительно революционен, – представителей «бесчисленной» массы (смотри «Мемуары Р. Левассёра» «напр.», «и т.д.», «т.е.» Нугаре, «История тюрем»; Барер; Два друга свободы ^{141} (и

торговли); Монгайар, «История Франции»; мадам Ролан, «Обращение к потомству»; «Мемуары Ж.Б. Луве» и даже тошнотворные «Исторические очерки» Больё и т.д. и т.д., а также протоколы всех заседаний революционного трибунала «и т.д.»), – которые упрекали их в нарушении «священных интересов», конституции, свободы, равенства, прав человека, республиканизма, права, sainte propri'et'e [144] , в нарушении «напр.» разделения властей, человечности, нравственности, умеренности «и т.д.». Им противостояли все попы, обвинявшие их в нарушении всех главных и второстепенных пунктов религиозного и морального катехизиса (смотри, «напр.», М.Р. «История французского духовенства во время революции», Париж, католический книготорговец, 1828 «и т.д.»). Исторический комментарий бюргера, сводящийся к тому, что во время r'egne de la terreur [145] «Робеспьер напр., Сен-Жюст и т.д.» рубили головы honn^etes gens [146] (смотри бесчисленные писания простоватого г-на Пельтье, затем, «напр.», Монжуа, «Заговор Робеспьера» «и т.д.»), – этот комментарий святой Макс выражает в следующем превращении: «Оттого, что революционные попы или школьные наставники служили Человеку, они отрубали головы людям». Это, конечно, избавляет святого Макса от затруднительной обязанности обмолвиться хотя бы одним «единственным» словечком о действительных, эмпирических основаниях отрубания голов, – основаниях, базирующихся на в высшей степени мирских интересах, правда, интересах не биржевых спекулянтов, а «бесчисленной» массы. Один более ранний «поп», Спиноза, не постеснялся еще в XVII веке быть «строгим наставником» святого Макса, заявив: «Невежество не есть довод» ^{142} . Поэтому святой Макс и ненавидит попа Спинозу настолько, что берет сторону его антипопа, попа Лейбница, и для всех таких удивительных явлений, как терроризм «напр.», отрубание голов «и т.д.», создает «достаточное основание», состоящее в том именно, что «духовные люди вбили себе нечто подобное в голову» (стр. 98).

144

– священной собственности. Ред.

145

– господства террора. Ред.

146

– порядочным людям. Ред.

Блаженный Макс, который для всего нашел достаточную основу («И я нашел теперь основу, навеки в ней мой якорь закреплен» ^{143} , и где же, как не в идее, «напр.» в «поповстве» «и т.д.» «Робеспьера напр., Сен-Жюста и т.д.», Жорж Санд, Прудон, целомудренная берлинская белошвейка [147] и т.п.), – этот блаженный Макс «не упрекает класс буржуазии в том, что он справлялся у своего эгоизма, насколько широкий простор можно дать революционной Идее». Для святого Макса «революционная Идея», воодушевлявшая habits bleus ^{144} и honn^etes gens 1789 г., есть та же, что и «идея» санкюлотов 1793 г., та же самаяидея, по поводу которой совещаются, можно ли ей «дать простор», – но в этих рассуждениях Макса совершенно не «дается простора» для какой бы то ни было «идеи».

147

– М.В. Денхардт. Ред.

Мы приходим теперь к современной иерархии, к господству идеи в обыденной жизни. Вся вторая часть «Книги» наполнена борьбой против этой «иерархии». Поэтому мы остановимся на ней подробно, когда будем говорить об этой второй части. Но так как святой Макс, как и в главе о «причуде», уже здесь предвкушает свои идеи и повторяет в начале позднейшее, как в позднейшем – начало, то мы вынуждены привести уже здесь несколько примеров его иерархии. Его метод создания книг есть единственный «эгоизм», встречающийся во всей его книге. Его самоуслаждение стоит в обратном отношении к наслаждению, испытываемому читателем.

Так как бюргеры требуют любви к своемуцарству, к своему режиму, то согласно Jacques le bonhomme они хотят «основать царство любви на земле» (стр. 98). Так как они требуют почитания своего господства и отношений этого господства, т.е. хотят узурпировать господство над почитанием, то они требуют, согласно тому же простаку, господства Почитания вообще, относятся к почитанию как к живущему в них святому духу (стр. 95). Извращенную форму, в которой ханжеская и лицемерная идеология буржуа выдает свои особые интересы за всеобщие интересы, Jacques le bonhomme, с его верой, способной сдвинуть горы с места, принимает за действительную, мирскую основу буржуазного мира. Почему этот идеологический обман приобретает у нашего святого именно эту форму, мы увидим, говоря о «политическом либерализме» [148] .

148

См. с. 171 – 175. Ред.

Новый пример дает нам святой Макс на стр. 115, говоря о семье. Он заявляет, что хотя и очень легко эмансипироваться от господства своей собственной семьи, но «отказ от повиновения легко порождает угрызения совести», и поэтому люди крепко держатся семейной любви, понятия семьи, обретая таким образом «священное понятие семьи», «Святое» (стр. 116).

Наш добрый малый опять усматривает господство Святого там, где господствуют вполне эмпирические отношения. Буржуа относится к установлениям своего режима, как еврей к закону: он обходит их, поскольку это удается сделать в каждом отдельном случае, но хочет, чтобы все другие их соблюдали. Если бы все буржуа, всей массой и сразу, стали бы обходить буржуазные установления, то они перестали бы быть буржуа, – такое поведение, конечно, не приходит им в голову и отнюдь не зависит от их воли и поведения ^{145}.

Распутный буржуа обходит брак и предается втайне нарушениям супружеской верности; купец обходит институт собственности, лишая других собственности посредством спекуляций, банкротства и т.д.; молодой буржуа делает себя независимым от своей собственной семьи, когда он в состоянии это сделать, – он практически упраздняет для себя семью. Но брак, собственность, семья остаются теоретически неприкосновенными, потому что они образуют практические основы, на которых воздвигла свое господство буржуазия, потому что они, в своей буржуазной форме, являются условиями, благодаря которым буржуа есть буржуа, – подобно тому как закон, который постоянно обходится, делает религиозного еврея религиозным евреем. Это отношение буржуа к условиям своего существования приобретает одну из своих всеобщих форм в буржуазной моральности. Вообще нельзя говорить о семье « как таковой». Буржуазия исторически придает семье характер буржуазной семьи, в которой скука и деньги являются связующим звеном и к которой принадлежит также и буржуазное разложение семьи, не мешающее тому, что сама семья продолжает существовать. Ее грязному существованию соответствует священное понятие о ней в официальной фразеологии и во всеобщем лицемерии. Там, где семья действительноупразднена, как у пролетариата, происходит как раз обратное тому, чт'o думает «Штирнер». Там понятие семьи не существует вовсе, но зато местами несомненно встречается семейная склонность, опирающаяся на весьма реальные отношения. В XVIII веке понятие семьи было упразднено философами, потому что действительная семья уже начала разлагаться на вершине цивилизации. Разложилась внутренняя связь семьи, разложились отдельные части, которые входят в понятие семьи, например повиновение, пиетет, супружеская верность и т.д.; но реальное тело семьи, имущественное отношение, отношение, исключающее другие семьи, вынужденное сожительство – отношения, данные уже фактом существования детей, устройством современных городов, образованием капитала и т.д., – все это сохранилось, хотя и с многочисленными нарушениями, потому что существование семьи неизбежно обусловлено ее связью со способом производства, существующим независимо от воли буржуазного общества. Разительнее всего проявилась эта неизбежность во время французской революции, когда семья была на одно мгновение почти совсем отменена законом. Семья продолжает существовать даже в XIX веке, только процесс ее разложения сделался более всеобщим – и это порождено не ее понятием, а более высоким развитием промышленности и конкуренции; семья все еще существует, хотя ее разложение давно уже провозглашено французскими и английскими социалистами и через французские романы проникло наконец и к немецким отцам церкви.

Еще один пример господства идеи в обыденной жизни. Так как школьные учителя могут по поводу ничтожной оплаты их труда утешаться святостью того дела, которому они служат (чт'o возможно только в Германии), то Jacques le bonhomme действительно верит, что эта фразеология есть причина их низких окладов (стр. 100). Он верит, что «Святое» имеет в современном буржуазном мире действительную денежную стоимость, он верит, что если бы «Святое» было упразднено, то скудные средства прусского государства (об этом, между прочим, см. у Браунинга ^{146}) увеличились бы в такой степени, что каждый сельский учитель вдруг стал бы получать министерский оклад.

Это – иерархия бессмыслицы.

«Замыкающий камень этого величественного собора» – как выражается великий Михелет ^{147}– иерархии является «подчас» делом «Некто».

« Подчаслюдей подразделяют на два класса, на образованных и необразованных». (Подчас обезьян подразделяют на два класса, на хвостатых и бесхвостых.) «Первые занимались, поскольку они были достойны своего названия, мыслями, духом». Им «в послехристианскую эпоху принадлежало господство, и они требовали за свои мысли… почитания». Необразованные (животное, ребенок, негр) «бессильны» против мыслей и «становятся им подвластны. Таков смысл иерархии».

«Образованные» (юноша, монгол, Новый) опять, стало быть, занимаются только «Духом», чистой мыслью и т.д., они – метафизики по профессии, в конечном счете гегельянцы. «Поэтому» «необразованные» – не-гегельянцы. Гегель был бесспорно «наиобразованнейшим» [149] гегельянцем, а потому у него «ясно видно, как именно образованнейший человек тоскует по вещам». Дело в том, что «образованный» и «необразованный» и внутри себя сталкиваются друг с другом, и притом в каждом человеке «необразованный» наталкивается на «образованного». А так как в Гегеле проявляется наибольшая тоска по вещам, т.е. по тому, чт'o составляет удел «необразованного», то здесь обнаруживается также, что «наиобразованнейший» человек есть вместе с тем и «необразованнейший». «Здесь» (у Гегеля) «действительность должна полностью соответствовать мысли, и ни одно понятие не должно быть лишено реальности». Это значит: здесь обычное представление о действительности должно целиком и полностью получить свое философское выражение, но при этом Гегель воображает, наоборот, что, «стало быть», каждое философское выражение создает соответствующую ему действительность. Jacques le bonhomme принимает иллюзию, которую Гегель питает по отношению к своей философии, за чистую монету гегелевской философии.

149

В оригинале, в этом абзаце слова «образованные», «необразованные» и «наиобразованнейшие» приведены на берлинском диалекте («Jebildete», «Unjebildete», «Allerjebildeste»). Ред.

Гегелевская философия, которая, в виде господства гегельянцев над не-гегельянцами, выступает как высшее увенчание иерархии, завоевывает последнее всемирное царство.

«Система Гегеля была высшей деспотиейи единодержавиеммышления, всесилиеми всемогуществомдуха» (стр. 97).

Здесь мы попадаем, таким образом, в царство духов гегелевской философии, которое простирается от Берлина до Галле и Тюбингена, в царство духов, историю которого написал господин Байрхоффер ^{148}, а соответствующий статистический материал собрал великий Михелет.

Подготовкой к этому царству духов явилась французская революция, которая « только всегои сделала, что превратила вещив представления о вещах» (стр. 115; ср. выше Гегель о революции, стр. [162 – 163]). « Так, люди оставались гражданами» (у «Штирнера» оно помещено раньше, но ведь «Штирнер изрекает не то, что имеет в виду; с другой стороны, то, что он имеет в виду, – неизрекаемо», Виганд, стр. 149) и «жили в рефлексии, обладая неким предметом, над которым рефлектировали, перед которым» (per appos. [150] ) «испытывали благоговение и страх».

150

– посредством приложения. Ред.