Немецкая идеология
Шрифт:
При штирнеровской «виртуозности мышления» можно было бы ожидать, что он предпримет дальнейшие изыскания в гегелевской «Логике». Однако он от этого благоразумно воздержался. В противном случае он нашел бы, что он, как только «положенное» Я, как творение, т.е. поскольку он обладает наличным бытием, есть лишь кажущеесяЯ, « сущностью» же, творцом, он является лишь постольку, поскольку несуществует, а только представляет себя. Мы уже видели, и еще увидим дальше, что все его свойства, вся его деятельность и все его отношение к миру есть пустая видимость, которую он себе создает, есть не что иное, как «жонглерство на канате объективного». Его Я всегда остается немым, сокрытым «Я», сокрытым в его Я, представленном как сущность.
Так как истинный эгоист в его творческой деятельности
250
См. с. 407. Ред.
Как в конструкции истории у Санчопозднейшее историческое явление превращается, по методу Гегеля, в причину, в творца более раннего явления, так у согласного с собой эгоиста сегодняшний Штирнер превращается в творца вчерашнего Штирнера, хотя, говоря его языком, сегодняшний Штирнер есть творение вчерашнего Штирнера. Рефлексия, правда, перевертывает все это, и в рефлексии вчерашний Штирнер является творением сегодняшнего как продукт рефлексии, как представление, – подобно тому как в рамках рефлексии отношения внешнего мира являются у Штирнера творениямиего рефлексии.
Стр. 216: « Ищитев „самоотречении“ не свободу, которая как раз и отрывает Вас от самих Себя, а ищитесамих Себя» (т.е. ищите самих Себя в самоотречении), « станьте эгоистами, да станет каждый из Вас всемогущимЯ!»
После всего вышеизложенного нам не следует удивляться, если в дальнейшем святой Макс снова относится к этому тезису как творец и непримиримейший враг и «сводит» свой возвышенный моральный постулат: «да станет каждый всемогущимЯ» к тому, что каждый и без того делает то, что в его силах, а в его силах то, чт'o он делает, и тем самым является, конечно, для святого Макса «всемогущим». – Впрочем, в приведенном положении содержится в концентрированном виде вся бессмыслица согласного с собой эгоиста. Сперва идет моральная заповедь искания, и притом искания самого себя. Это определяется таким образом, что человек должен стать чем-то таким, что он еще не есть, а именно эгоистом, эгоист же этот определяется как «всемогущее Я», в котором своеобразная мощь превратилась из действительной мощи в Я, во всемогущество, в фантастическое представление мощи. Стало быть, искать самого себя – значит стать иным, в сравнении с тем, что ты есть, и притом стать всемогущим, т.е. стать ничем, небылицей, фантасмагорией.
Теперь мы уже настолько продвинулись вперед, что можем разоблачить одну из глубочайших тайн Единственного и вместе с тем разрешить проблему, которая в течение длительного времени держит цивилизованный мир в тревожном напряжении.
Кто такой Шелига? Так вопрошает со времен критической «Literatur-Zeitung» (смотри «Святое семейство» и т.д.) всякий, кто следил за развитием немецкой философии. Кто такой Шелига? Все вопрошают, все настороженно прислушиваются при варварском звуке этого имени, – но ответа нет.
Кто такой Шелига? Святой Макс дает нам ключ к этой «тайне всех тайн».
Шелига, это – Штирнер как творение; Штирнер, это – Шелига как творец. Штирнер – это «Я», фигурирующее в «Книге», Шелига – это фигурирующее в ней «Ты». Штирнер в качестве творца относится поэтому к своему творению – Шелиге как к своему «непримиримейшему врагу». Как только Шелига желает приобрести самостоятельность по отношению к Штирнеру – злополучную попытку в этом направлении он сделал в «Norddeutsche Bl"atter» {211}, – святой Макс «вбирает» его обратно «в себя»; такой эксперимент, направленный против шелиговской попытки, проделан на стр. 176 – 179 «Апологетического комментария» у Виганда. Борьба творца против творения, Штирнера – против Шелиги – это, однако, только кажущаяся борьба: [Шелига выдвигает теперь против своего творца фразы, принадлежащие самому творцу, – например, утверждение, «что тело, как таковое, тело само по себе, есть отсутствие мыслей» (Виганд, стр. 148). Святой Макс думал при этом, как мы видели, только о чистой плоти, о теле до его образования, и определил при этом тело, как «иное по отношению к мысли», как не-мысль и не-мышление,] т.е. как
Здесь, следовательно, проявляется другая сторона противоположности творца и творения, причем каждая из обеих сторон содержит свою противоположность в себе самой. Санчо Панса – Штирнер, эгоист в обыкновенном смысле, побеждает здесь Дон Кихота – Шелигу, самоотверженного и иллюзорного эгоиста, побеждает его именно какДон Кихота своей верой в мировое господство Святого. [Кем был вообще штирнеровский эгоист в обыкновенном смысле, как не Санчо Пансой, его самоотверженный эгоист – как не Дон Кихотом, а их взаимоотношение в его существовавшей до сих пор форме – как не отношением Санчо Пансы – Штирнера к Дон Кихоту – Шелиге? Теперь в качестве Санчо Пансы Штирнер принадлежит себе как Санчо лишь для того, чтобы уверить Шелигу как Дон Кихота, что он превосходит его в донкихотстве, и сообразно этой роли, в качестве заранее данного всеобщего донкихотства, ничего не предпринимает против донкихотства своего бывшего господина (донкихотства, которому он клянется со всей преданностью слуги)], проявляя при этом описанное уже Сервантесом лукавство. По своему действительному содержанию он, таким образом, – защитник практического мелкого буржуа, но он ополчается против соответствующего мелкому буржуа сознания, которое в последнем счете сводится к идеализирующим представлениям мелкого буржуа о недосягаемой для него буржуазии.
Итак, Дон Кихот поступил теперь, в лице Шелиги, в услужение к своему бывшему оруженосцу.
До какой степени Санчо сохранил еще в своем новом «превращении» свои старые привычки, – это он обнаруживает на каждой странице. «Поглощение» и «пожирание» все еще составляют его главные качества, «естественная робость» все еще владеет им настолько, что как король прусский, так и князь Генрих LXXII превращаются в его глазах в «китайского богдыхана» или в «султана», и он решается говорить только о «н… [251] палатах»; все еще сыплет он вокруг себя словечки и изреченьица из своей дорожной сумки, все еще боится «призраков» и даже утверждает, что только они и страшны; единственная разница в том, что пока Санчо еще не был святым, его надували мужики в трактире, а когда он достиг святости, он беспрестанно надувает сам себя.
251
немецких. Ред.
Но вернемся к Шелиге. Кто не открыл давным-давно перста Шелиги во всех «фразах», которые святой Санчо вкладывал в уста своему «Ты»? Но не только в фразах этого «Ты», а в тех фразах, в которых Шелига выступает как творец, т.е. как Штирнер, всегда можно обнаружить следы Шелиги. Так как, однако, Шелига есть творение, то в «Святом семействе» он мог фигурировать лишь как « тайна». Разоблачение этой тайны могло быть делом только Штирнера как творца. Мы, правда, смутно чувствовали, что в основе здесь лежит какое-то великое, священное происшествие. И мы не обманулись. Единственное происшествие остается воистину неслыханным и небывалым, оно превосходит даже приключение с сукновальными молотами в двадцатой главе Сервантеса.
3. Откровение Иоанна Богослова,
или «Логика новой мудрости»
В начале было слово, логос. В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объялаего. Был свет истинный, в мире был, и мир не познал его. Пришел он в свою собственность, и свои его не приняли. А тем, которые приняли его, [верующим во имя Единственного, дал он власть быть собственниками. Но кто видел когда-нибудь Единственного? {212}