Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте
Шрифт:
— Надо признать, что мы потерпели жестокое поражение, а шейдемановцы получили внушительное большинство. И надо сделать из этого все выводы. Нам придется, товарищи, завоевывать большинство терпеливо и, боюсь, неторопливо.
— Но время не ждет, — возразил Либкнехт. — События несутся стремительно, и, если мы повернемся к ним спиною, ничего хорошего не получится.
— Иногда противникам выгодно ускорять ход событий, это надо иметь в виду.
— Но ураганом не управляют, его можно лишь предвосхитить
— Вы правы в оценке событий, Карл, но не совсем правы в определении нашей тактики. От нас требуется очень большая выдержка.
Страстный спор возобновился было опять. Но Мерингу удалось его погасить.
— Ближайшие события помогут точнее определить нашу тактику. Шаг Эберта далеко не последний, будет еще много других.
— Вот их-то мы и должны встретить во всеоружии! — воскликнул Либкнехт.
В конце заседания Иогихес вернулся к своему вопросу снова:
— Я все же настаиваю, чтобы два наших товарища перешли на нелегальное положение.
На этот раз он встретил поддержку Пика:
— Раз Лео говорит, что у него веские основания, надо обсудить.
Либкнехт стал страстно спорить, причем разволновался так, что щеки у него побелели:
— Поймите же наше состояние — мое и Розы. Изолировать нас от всего мира просто несправедливо! Если положение ухудшится, мы найдем и место, где скрыться, и определим подходящий день. Но сегодня, накануне съезда «Спартака»…
Меринг обвел взглядом всех, пытаясь определить их мнение:
— Карл, по-моему, прав. До съезда это просто невозможно и причинило бы слишком большой урон делу.
С этим все наконец согласились. И тут же было решено, что Карл и Роза в ближайших номерах «Роте фане» обрушат свое негодование на головы виновников сегодняшней провокации.
Двадцать девятого декабря независимые, спасая свою репутацию в глазах рабочих, вышли из эбертовского кабинета.
Двадцать девятого же хоронили матросов. Тела погибших провожала огромная демонстрация. С суровой строгостью массовых траурных шествий берлинские пролетарии прощались с жертвами «кровавого сочельника». Медленный, веский шаг бесконечных колонн, лица рабочих, плакаты, которые они несли, говорили о гневе и возмездии.
Но Эберт в своем кабинете мог принимать донесения о происходящем спокойно. Ступив на путь террора, он почувствовал себя гораздо надежнее. Союз с армией, скрепленный кровью матросов, обещал его кабинету поддержку.
Под первым же обращением к жителям после кровавых событий появилась новая подпись, как в прежние кайзеровские времена: «Имперское правительство». В вывеске «народных уполномоченных» его кабинет больше не нуждался.
Получив уведомление независимых, что они выходят из состава правительства, Эберт пробурчал:
— Ну и что же… Обойдемся
У него были теперь другие союзники, власть его получила иную опору.
Советов он мог теперь не бояться: Всегерманский съезд Советов, проведенный две недели назад, принес подавляющее большинство его партии. Решения его не угрожали больше самостоятельности правительства.
Перед зданием ландтага, где проходил съезд, бушевала толпа и Карл Либкнехт произносил горячие речи.
Заканчивая одну из самых страстных своих речей, он воскликнул:
— Так будет наш голос, голос тысяч и сотен тысяч, услышан наконец или мы допустим, чтобы шайка чиновников проштемпелевала решения, угодные господину Эберту?!
Толпа закричала:
— Не будет того! Долой палача Эберта!
Либкнехт поднял руку, призывая огромное море людей к тишине:
— Тогда изберем с вами делегацию и потребуем, чтобы съезд ее выслушал.
Драма тех дней состояла в том, что улица, массы были на стороне спартаковцев, но могущественный аппарат новой имперской власти находился полностью в руках у правых. С каждым днем они все туже сжимали горло трудящимся.
Председатель съезда Советов шейдемановец Лейнерт, получая возмущенные петиции многочисленных делегаций, спокойно клал их под сукно. Делегации трудящихся на съезд не допускались.
Одной лишь делегации, от гамбургских фронтовиков, удалось проникнуть на заседание. Фронтовики потребовали решительного разоружения офицерской касты и многого другого. Подчинившись настроениям солдатской массы, съезд часть этих требований принужден был принять. Они получили известность под названием «гамбургских пунктов».
Но тут Гинденбург, из убежища в Касселе наблюдавший за всем, наложил свою руку. Никому не позволено было теперь подрывать основы, на которых держалась армия. Он опять пригрозил отставкой, если «гамбургские пункты» будут проведены в жизнь.
Кабинет Эберта охотно от них отказался. Слишком прочно он связал себя со ставкой, чтобы пренебречь ее ультиматумом.
Вместо вышедших в отставку независимых Эберт ввел в свой кабинет двух социал-демократов. Одним из них был Густав Носке. Наконец-то его таланты были оценены по достоинству.
В один из трудных для Эберта дней Носке навестил его в рейхсканцелярии. Это было еще до того, как он стал имперским министром. Увидав землистое, осунувшееся лицо с мешками под глазами, Носке спросил:
— Что с тобой, Фридрих? Этак можно и здоровье подорвать.
— Ты не хуже меня знаешь, что творится в городе.
— А-а, ерунда, не обращай внимания!
Слушая жалобы Эберта, прищурясь и кривя губы, он подумал: вот каков рейхсканцлер вблизи; еще немного и, прости господи, в штаны наделает.