Немой
Шрифт:
Когда Полина невольно протянула руку, чтобы помочь вороненку, он от испуга – где и силы, умение взялись – взлетел и сел на нижний сук сиротливо, в еловой засени стоявшей березы. Покачался, чтобы не упасть, укрепиться. И взялся отряхивать влагу родного гнезда, соскабливать детскую липучку с перьев, пропуская через клюв то одно, то другое крыло. Всем хорошо. А что людям плохо, так кто в этом повинен, если не они сами?
Поужинали картошкой и испеченными на раскаленной жести вьюнками (Франц уверял, что ничего вкуснее
На этот раз спать укладывались молча, как бы боясь слов, они только мешают. Расстелили Францеву деревенскую свитку из домотканого сукна – это под низ будет, накрыться – плюшевая жакетка Полины. Все без слов и будто всегда вот так спали и ничего такого в этом нет.
– Холодно тебе?
– Немножко. Я вижу и тебе тоже холодно.
– Бедный вороненок. Из гнезда выпал.
– Интересно, какие теперь у моей мутти сны? Она любит их пересказывать, и мы обязаны слушать, как правительственную сводку. Обижается. Вернусь если, она мне их обязательно расскажет.
– Тебе же холодно. Накройся хорошенько. Спи, спи. Не дыши так! лышишь, не дыши так!
Хотела отодвинуться, а он испуганно и виновато затих. Бедный воро-енок! Протянула сама к нему в темноте руки, он прижался к ним горячи-ш щеками, прижался юней, как спрятался. Такой беспомощный; такой по-:ерявшийся… Когда боль пронзила ее и, главное, испуг, что это уже произошло, случилось (подкрался, гад!), она отбросила его с силой, которой сама не ожидала!
– Зверь! Фашист! Фашист проклятый!
– Я же тебя люблю, Полина.
– Волк-кобылу! – и зарыдала.
Печка выгорела, погасла, в землянке неуютно, сыро, запах заброшенности и какой-то безысходности. За дырявым окошком хохочущий, издевающийся хор лягушек. Завернувшись в свой плюш, тихо всхлипывала По лина. Затихший, будто и нет его здесь, лежит Франц. Он, кажется, больш" нее оглушен случившимся. Тихонько поднялся, раздул в печке огонек, по; бросил дров. Под смолистое постреливание огня заснули.
Крик ворвался в распахнутую дверь:
– А ну выходи! Ферфлюхтер, мать вашу! И прямо над головами-в окошко:
– Бросаю гранату! Язви твою душу: выходи!
Это мамино "язви" подействовало особенно парализующе.
– Ой, дяденька, не надо, мы деревенские!
Отстранив Франца, вышла, выбежала первая, предупреждая крик – Там брат, он немой, совсем немой!
Пятнистый какой-то человек (плащ-накидка и бритая голова – вс него в пятнах) отшвырнул Полину:
– А мы сейчас посмотрим.
И Франца автоматом оттолкнул в сторону:
– А ну выпентюх! Кто еще там?
– Никого, паночек, только мы!-спешит ответить Полина.
– Проверь, – приказал пятнистый другому в таком же плаще, этого на голове немецкая каска.
– Ишь, бандитские морды!-недобрыми глазами рассматр бритоголовый
И уже к своим, человек шесть их, железноголовых.
– Мало было Сталина этим бульбянникам, не натешились кс ми. Вы за что это воюете?
– Мы цивильные, дяденька, брат, он немоглый совсем, боль причитала Полина, а сама думала: не хуже бабки Адарки, она кор тем, что оплакивала покойников. Только бы Франц не вздумал пс
А пятнистоголовый все ищет, к кому прицепиться. Вот уже с не угодил:
– Иванов, ты куда? В кусты все тянет? Ой, смотри Волошин решил? Бегите, бегите, вас бандиты приласкают!
– Откуда ты взял?-огрызнулся власовец в очках (Полина нимает, кто это).-Человеку посц… нельзя?
Франц же о своем все думал, тревожился: на просеке ера? немцев. Несколько офицеров в таких же плащ-накидках, но вы‹ ражки на них, а не каски и не пилотки. И главное, смотрят те остальные на них, – что сразу понимаешь: самые большие начг эти.
Франц изо всех сил старался не испугаться, не привлечь ния. Но все-таки это были первые немцы после Петухов, и мог не испытывать сложнейших чувств, где были не только трет но и щемящая боль за себя, за свою вот так повернувшуюся ‹
– Warum grinzt ег? "Почему он ухмыляется?" (нем.)-спросил вдруг офицер. О ком э ужто о Франце?-смотрит на него. Ну вот. Ну вот, сейчас все дет, случится! А если найдут медальон у Полины: немецкий, а если она не выдержит? Как умеют допросить человека, все,-для Франца не секрет. Тут пришел страх уже не за себя – за Полину. Понял, как дорого ему это своенравное существо!..
Стоявший рядом с офицером, похоже, переводчик, спросил у бритоголового русского:
– Кто они?
– Немой,-охотно объяснил тот и для убедительности пальцем повертел у своего виска, – колхозники. Все они тут бандиты.
Вдруг забеспокоились все, по-немецки, по-русски прозвучало предупреждение: сойти с просеки в лес, впереди какие-то люди! Бежит по просеке человек, одетый по-деревенски, но по тому, как он бежит, а все ждут его, понятно, что это связной, разведчик. И действительно, добежал, запыхавшись,, глубоко, с храпом, вдохнул-выдохнул и просипел:
– Идут! Там их целая группа.
И те, что оставались на просеке, все сдвинулись, углубились в чащу, затолкав туда и Франца с Полиной. Тут много их, власовцев, и, очевидно, немцев. Оказались рядышком с тем самым "Ивановым", или он придвинулся специально, вдруг как бы показал себе за спину: убегайте, пока не поздно! Но, кажется, поздно: тут уже и бритоголовый.
– Ты и ты,-приказал двум власовцам,-отведите их… Ну, хотя бы к мостику.
Те на него смотрят спрашивающе:
– Что непонятно? Отпустите там. Чтобы ни звука. Одна нога там, другая здесь. Форштейн? Выполняйте!