Ненастье
Шрифт:
На пригорке или на опушке Герман разводил костерок и кипятил чай. Танюша с упоением раскладывала на скатёрке припасы: домашние пирожки, сырную нарезку, печенье, салат в баночке. Иной раз они уединялись в глуши. Однажды всё было так хорошо, так пахли малиной губы Танюши, так весело сияли мелкие облака над рощей, что Танюша вдруг прошептала на ухо Герману свою самую страшную-престрашную тайну:
— Знаешь, мне до сих пор кажется, что у меня всё ещё будет…
У Германа от боли за Пуговку чуть не разорвалось сердце.
Герман сторожил Танюшу, как собака. Танюша не замечала
Вдруг Танюша начинала ездить на кладбище чуть ли не каждый месяц — на родительский день, на дни рожденья матери и сестры, на годовщину смерти и разные поминовения; принималась печь особенные куличи; искала фото на памятник, чтобы поновее, и серебрянку для ограды. Тогда Герман мягко прекращал все эти старушечьи хлопоты. Живи. Кладбище — не твоё.
Или вдруг тётки-соседки увлекали Танюшу религией: водили на службы в праздники, а потом и просто по воскресеньям, что-то внушали, составляли Тане какие-то календари. Танюша принималась поститься, пробовала читать какие-то брошюрки, копила мелочь — раздавать на паперти, отпрашивалась у Германа на лето в необходимое для души паломничество. От церкви Герман Танюшу тоже оттаскивал. Это ведь у неё не вера в бога, а сектантство, непрошеное монашество, раскаянье в грехах, в которых она не виновата.
Без Германа Танюша легко скатилась бы к затворничеству, к полной изоляции. Подружек она растеряла, звонили ей только по работе, и она не хотела никакого веселья — не оставалась в салоне на посиделки, не ездила на базу отдыха, тем более не соглашалась полететь в Турцию на отдых. Она отказалась от собаки или кошки, чтобы по её нежности к животному никто не догадался, что у неё никого больше нет. Но она не скучала сидеть дома с каким-нибудь кропотливым занятием или с затейливым рукоделием.
В обыденной жизни Танюше всё причиняло боль: чужие карапузы в песочницах, дворовые качельки, отделы детского питания в супермаркетах, бабки, которые ждут внуков возле спортшколы, девчонки с парнями — у них всё впереди, ничего не потеряно. Танюше хотелось уйти куда-то туда, в своё прошлое, где у неё ещё была надежда; она не стремилась к современному, даже звонить предпочитала по старому проводному телефону. Только муж удерживал её от бесконечного одиночества, и Таня старалась для Германа, очень старалась: даже в СМСках набирала все необходимые прописные буквы и в конце сообщения обязательно ставила точку. Она уже осознала и поверила: если не будет слушаться Германа, то погибнет.
— Ты очень хороший… — однажды сказала она Герману. — Прости, что я у тебя всё отняла… Я хотела прожить свою жизнь не так.
А Герман ничем не мог ей помочь. Танюша сопротивляется тьме — но слабенько: Вечная Невеста как заколдованная, как заворожённая потихоньку уходила на гибельный зов. А что он? Он просто солдат, который остался один в поле: армия разгромлена, командир убит, оружия нет. Он бессилен. Он не вернёт Тане молодость, не вытравит память, не вылечит душу, даже ребёнка ей не заделает — хотя на такое-то солдаты всегда были героями…
Но Герман не соглашался сдаться. Да, бывает, что солдат не в силах победить
Герман был хорошим солдатом и потому придумал, как ему сделать мир вокруг Танюши таким, в каком ей не больно будет жить. Он может увезти Пуговку в Индию. Из ненастья — на полуденное солнце.
Глава третья
Один раз Герман уже сделал это и потому знал, как всё будет у Танюши. Её самолёт начнёт постепенно спускаться, и в иллюминатор Танюша увидит плоскую полосу Малабарского берега, а исполинский, чуть выпуклый диск Индийского океана у горизонта зарябит на солнце. Самолёт будет лететь как-то очень уж долго и невысоко, и пассажиры успеют разглядеть белую черту прибоя, курчавые джунгли, светлые лагуны, городишки Кералы, мангровые дебри в дельтах мелководных рек, и в стороне — вскипающие зеленью бугры Западных Гат с каменными обрывами и помятыми гранитными куполами.
Герман оказался над Малабаром в декабре 2007-го, через двадцать с лишним лет после дембеля, но всё равно вспомнил об Афгане: подумал о том, что эти мягкие и дружелюбные горы так не похожи на острые безжизненные сколы Гиндукуша, бурые понизу и ледяные по гребням.
Город назывался Тируванантапурам, с ума сойти, и говорили просто «Тривандрум». Герман всегда считал, что самолёт — транспорт для богатых, а сейчас салон был плотно забит явной беднотой — темнолицыми испуганными индусами, которые, видимо, возвращались с заработков. В этом тоже аукался Афган: их, новобранцев, везли туда над хребтами в ИЛах-«скотовозах»…
Большой просторный аэропорт был как бетонный сарай. В жаре над многолюдьем из-под потолка раскатывался голос диспетчера. Сжимая ручку чемодана, Герман осторожно двигался вдоль стены с краю людского потока. Языка он не понимал — не только индийского (или какой тут у них?), но даже английского (Зуфар сказал, что местный вариант называется «инглиш-панджаб»). Зуфар должен был прислать человека встретить Германа.
Возле эскалатора Герман увидел афганцев. Он сразу опознал их в толпе, будто война не кончилась, а он в разведке: настоящие моджахеды, «духи», басмачи. Сандалии-чабли, шаровары, длиннополые рубахи, жилетки, бороды и шапки-«пуштунки». Не хватало только старых АК-47 или «мультуков».
Моджахеды толкались и никак не могли зайти на эскалатор. Герман наблюдал за ними с тихим изумлением: они хватались за ленту поручня, их сдёргивало на движущуюся лестницу, и они едва не падали, махая руками, как курицы крыльями, или же робко перешагивали на ступеньки и теряли равновесие, цепляясь за что попало. Они казались деревенскими дедушками, а не убийцами, способными отрезать человеку голову и затем сесть за обед.
У выхода Германа встречал индус, такой смуглый, что казался синим. Он держал листок бумаги в файле: «Герман Неволин Немец Батуев». Герман подошёл, и индус заулыбался так искренне и широко, словно обрёл брата.