Ненастоящие люди
Шрифт:
Конечно, там уже никого не было, но почудилось мне буквально на одну секунду, как тень юркнула под неудобный красный диван. Я еще не спала какое-то время, прислушивалась, застыла в одной позиции и не двигалась. Заснула потом и, слава богу, не просыпалась до самого рассвета. Лишь утром светильник выключила. Целую ночь он меня охранял как мог. Так и спаслась.
Я встала и поняла: квартира пропитана призраками. Днем все более-менее спокойно еще. Ничего почти не движется в комнате. Вещи замерли на местах и притворились сами собой. Но что сотворит с ними ночь! Она пока незримо мерцает, промелькивает вспышками, карабкается по дню и медленно выползает. С каждым часом тьма все ближе. Нужно уйти из дома немедленно, собраться быстро и убежать. Нельзя опаздывать, но и уходить не хочется. Я вернусь в квартиру и не узнаю ее. Все ведь изменится. Но пока…
Анна
В комнате было слишком много вещей. Так много, что казалось, будто все они составляют единое целое, образуют нерушимую связь в виде призрачной семьи древнего рода. Царствовал и правил здесь старый шкаф, подпирающий целую стену – могучий отец. Он как бы вобрал в себя мудрость жизни, накопил возможный опыт. На его распростертых в длину полках теснились книги разных лет и периодов, ближе к окну был разбит лагерь скорой помощи – широкий ящик, набитый до отказа лекарствами и оказывающий неоценимую помощь в работе Анны. На антресолях распределялись одеяла и подушки, разная обувь ожидала там (быть может, уже напрасно) своего сезона, а несколько фарфоровых сервизов глубоко погрузились в вечный сон. Глаза отца, прозрачные дверцы, скрывали за собой пыльный хрусталь. А секретер, запертый от чужих умов на маленький бронзовый ключик, являлся сердцем этого предка, прародителя прочей мебели в комнате, и хранил внутри себя самое ценное, как, впрочем, и должно быть.
Противоположная шкафу-отцу стена полностью принадлежала его жене и детям. Матерью всех считалась небольшая, но познавшая жизнь ярко-оранжевая софа, одетая в изящное иссиня-черное платье-покрывало. По обеим сторонам от нее возвышались два сына-стола. Один, широкий, из темного дерева с блестящей лаком ровной поверхностью, жил у подоконника в компании двух ребятишек-стульев. Другой, стройный, еще совсем юный, стоял по левую руку от матушки. Углом зала, в поле зрения двери, распоряжался и заведовал старший сын – угрюмый бордово-красный диван, показавшийся Анне столь неудобным. Впервые за годы пришлось искать в его объятиях убежища, пристанища для сна и отдыха. До сих пор им пользовались исключительно гости и родственники.
Здесь было и несколько слуг: жесткий серый ковер устилал свободное пространство пола; суконные полотна на стенах прятали стыдливые желтовато-синие обои в грустный цветочек; темно-зеленые фрейлины-шторы обрамляли связующее комнату с улицей окно, занятое деревянной рамой со стеклами. За занавесками отсутствовал тюль; он сбежал однажды зимой и больше никогда не возвращался. С тех самых пор Анна пока редко распахивала створки навстречу уличному пейзажу. Правда, за окном громоздился раскидистый тополь и летом обычно заслонял своей беспокойной листвой почти всю картину.
Однако сейчас Анне требовалось впустить в зал как можно больше света, дабы избежать преждевременной битвы. Шторы были раздвинуты. Трехглавая люстра изливала неприятный, особенно днем, приторно-желтый искусственный свет – жалкое подобие, подделка. И все же роскошь, неоценимое благо. Окно. Люстра. Но недостаточно света. Оставался еще телевизор, старый и невзрачный, но его Анна совсем не любила. Иногда ведь не угадаешь. Жизнь способна перевернуться вверх дном и поменяться, причудливо исказиться и перемешаться. Поэтому ни одна вещь в доме не выбрасывалась из-за чьей-либо прихоти. Но мысли сейчас были в другом месте.
Анна не знала, за что хвататься. Дел невпроворот. Наваливаются разом, но ничем заниматься не хочется. Так и она. Сначала посидела на диване, потом переместилась на софу, но только не за стол у окна. Как угодно, лишь бы не спиной к двери. Спать в позе мертвеца, ногами к выходу, ее не смущало – наоборот, только так и не иначе. Глаза должны видеть, что происходит. Как в детстве. Особенно теперь, когда воображение мечется из стороны в сторону, бунтует, бушует и устраивает ловушки.
– У меня нет ничего черного, – Анна думала. – Разве что перчатки. Все какое-то яркое, вычурное и чересчур радостное. Шкаф кишит совершенно бесполезными вещами. Целая кипа ненужных костюмов и платьев, но подходящего нет. Верхняя одежда и та цветная: белая шуба пушится на вешалке, зеленая куртка так и теребит глаз цветом сочной летней травы, а красное пальто того и гляди проест все своей ядовитой насыщенностью. Выходит, я целую жизнь
Я ни на что не способна стала. Даже одеться не в силах быстро. Устраиваю представление. Вся жизнь – лишь череда подобных представлений. Одно за другим. Но я отслужила положенный срок, отыграла каждый спектакль. Довольно честно, искренне. Или?
Еще вчера моя душа полыхала, извивалась огнем, а сегодня как будто бы нет. Кажется, смерть волокла меня к выходу, готовилась передать в следующие руки и нечаянно выронила по дороге. Какая непростительная ошибка с ее стороны. Я, значит, застряла теперь посередине, на полпути, в мире теней, в незнании, в неведении, что же дальше. Сначала вообразила, будто меня несет воздушный шар. Он оторвался от земли и порхал в облаках, пока однажды не кончилось топливо и не погасла струя огненного газа.
Часы возвестили полдень, со всей мощью доложили эту важную информацию, прогремев в коридоре дюжиной ударов. Они грохотали на всю квартиру, если не сильнее, взрываясь поочередно внутри не по размеру подобранного, вернее подаренного, напольного аппарата. Этот коричневый монстр гордо красовался здесь рядом с выключателем и так сочетался с цветом помещения, что никто и не решался даже сдвинуть его с места.
Суббота начала пробуждаться. За стенкой пролаяла собака, наверху затопали чьи-то беспокойные ноги, соседка по лестничной клетке громко хлопнула дверью и еще минуту звенела связкой ключей, прежде чем уйти в магазин. Все постепенно оживало, мир заполнялся звуками, движением, жизнью. Анна тоже старалась примкнуть сюда, вскочить на ступеньку разгоняющегося автобуса и ехать вместе со всеми. Тщетные усилия, но тем не менее попытки. Она переместилась из комнаты в коридор и, сидя на холодном плиточном полу, сверлила взглядом распахнутую обитель одежды. За спиной мерно тикало время, маятник вышагивал взад-вперед, словно за Анну обдумывая дело, и лишь с началом боя часов ее мысли и разум вернулись обратно в тело.
– Нужно заварить чаю, – Анна думала. – Да покрепче, построже, чтобы муштровал меня, освежал и принудил к действию. Я колебаться тотчас перестану, выпрямлюсь, выправлюсь, по струнке ходить стану. В трех глотках четкость обрету и ясность. Выпью их и пойму окончательно, что не имеет значения, кем я выряжусь: серой мышью, листвой изумрудной или карминным клоуном. Я спокойно и собранно вытолкну свое тело на улицу, доберусь в назначенное место и, не обращая внимания на парад обмундированных в черное лиц, со всей честью, с полным достоинством проплыву мимо них. И пусть смеются, недоумевают, ужасаются, укорительно качают головами и потом уверяют меня фальшиво в самых искренних своих соболезнованиях.
Все эти учителя, подчиненные Виктора, слуги наук, соберутся сегодня, изойдут в притворном сожаленье, применят недюжинный актерский талант и, ехидством съедаемые, ухмыльнуться украдкой вслед. Платками прикроются, свесят вуали на лица и слезинки не проронят. Они теперь выше метят, грызут пасти друг другу, лишь бы директорское кресло мять и властью крыть свои жизни. Я должна бы их презирать и ненавидеть открыто. Но вот мой чайник вскипел уже, дымится носик, свистит отчаянно и напоминает, что горячие чувства, как жидкость, меня обожгут прежде, чем на других успею выплеснуть. А в данном случае не будет этому оправдания, и ничего уже не изменится.