Ненависть
Шрифт:
«Зачем понесло меня к ней?» — подумал Татарников про Кармацкую. Он и в самом деле не понимал сейчас, зачем очутился тут в эту непогожую, темную ночь, в тишине точно вымершего дома. Татарников, придвинув к себе наполненный до краев портвейном бокал, долго крутил его за хрупкую высокую ножку, пристально вглядываясь узкими татарскими глазами в искрящееся при мерцании свечей золотистое вино. Потом он торопливо отодвинул его от себя, пролив несколько капель лимонной жидкости на белую полотняную скатерть.
Кармацкая, неслышно
– Это я вижу. Худо угощаешь, стало быть… -Старалась. Не выходит. Похоже, заподозрил что-то. И вообще мне все это надоело…
– Ну, ну у меня! Не хватало ишо, чтобы ты распустила вместе с ним нюни… Как хошь, а выпускать его отсюдова нельзя.
– Это понятно и мне. Только что же теперь придумать?
– Подумай. Ты — баба!
– Я свое придумала — не получилось. За тобой очередь…
– Топор есть под рукой? — вдруг спросил Лука
Лукич шепотом.
– Что ты, что ты, Лука Лукич! Топором?! У меня в доме?! — воскликнула, отпрянув от Луки Лукича, побледневшая Лариса.
– Не шуми. Не закусывай удила. Я пушку дома добыл. А потом, без пальбы сподручней…
– Нет. Нет. Этого я не могу. У меня — нервы. Я с ума потом тут в доме одна сойду…— шептала в смятении хозяйка, клятвенно скрестив на груди узкие руки.
— Не сойдешь. Одну тебя не оставлю… Вместе в Туркестан убежим. А там — в Персию подадимся…
Мешкать некогда. Говори, где топор? — коротко потребовал Лука Лукич.
Тогда она, стремительно бросившись к Луке Лукичу, обвила его багровую бычью шею гибкими руками и, прижавшись к нему, взволнованно зашептала:
— Нет. Нет. Нет. Что угодно, только не это… Я придумаю. Я сама. Слышишь?!
Но Лука Лукич, рывком разомкнув окольцевавшие его шею трепетные женские руки, отбросил хозяйку прочь и тут же оторопел от приглушенного окрика за окошком:
— Счастливо оставаться, господа террористы! До скорого свидания. Там — записка.
То был голос Татарникова. И пока Лука Лукич сообразил выскочить из кухни на улицу, было уже поздно. Стоя на крылечке под ночным дождем, Бобров услышал удалявшийся за оградой дробный топот некованых конских копыт.
Лариса, метнувшись в столовую, нашла на столе записку. На вырванном из блокнота клочке бумаги, прикрывавшем фужер с портвейном, предназначавшимся Татарникову, было написано несколько строк косым, нервным почерком. Близоруко прищурив зеленоватые глаза, Лариса прочитала:
«Я выхожу из игры. Навсегда. Но показания по делу Стрельникова оставлю. Луку Боброва ознакомят с ними в ГПУ, и в ближайшее время! Татарников».
Дважды перечитав записку, Кармацкая решила утаить ее от Луки Лукича и растерянно заметалась по комнате, не зная, куда бы ее спрятать.
Но в это время в столовую вошел Лука Лукич и сказал, опускаясь на оттоманку:
—
— А что? Какая опять дорога? — спросила настигнутая врасплох Лариса, позабыв о зажатой в кулаке записке.
— Дорога неблизкая, неисповедимая…— сказал Лука Лукич и тут же спросил: — Чем он там нагрозил, в этой писульке?
Лариса протянула смятый клочок бумаги. Лука Лукич, повертев записку, сказал, возвращая ее Ларисе:
— Не при мне писано — не разберу. Читай вслух, тебе его рука знакомее…
Несколько поколебавшись, Лариса прочла с запинками, торопливо глотая слова.
— Понятно. Вяжи узлы. Да лишнего не набирай. Через час-полтора пароконную бричку за тобой пришлю с надежным человеком.
— Это что же — бежать, что ли? — спросила чуть слышно, опускаясь на венский стул, Кармацкая.
— Нет, сиди, дожидайся гепеушников сложа руки,— насмешливо проговорил Лука Лукич, поднимаясь с оттоманки и застегивая кожаную куртку на все пуговицы.
— И куда же?
— Куда глаза глядят…
— Все же?
— У кучера спросишь дорогой. Мимо не провезет. Куда надо доставит.
А ты?
Обо мне не горюй. Увидимся.
Где же?
В надежном месте.
Ничего не пойму. Шутишь ты, что ли?
— С гепеушниками шутки плохие…
Л если я никуда не поеду? — полувопросительно, полуутвердительно сказала Лариса.
– Поедешь. Не с моим послом в бричке, так в черном вороне. Я вчера у одного аульного тайноведа на бобах ворожил. Тебе две дороги выпали. Одна беглая — на край света. Другая казенная — до острога. Выбирай! — сказал Лука Лукич и тотчас же вышел, не захлопнув вслед за собой распахнутой настежь двери.
Лариса долго еще сидела на стуле с тревожно приподнятой головой, прислушиваясь к пропадающему вдали топоту конских копыт — знакомой иноходи бобров-ского жеребца. Потом, вскочив как ужаленная, она раскрыла громоздкий, окованный медью старинный сундук и, с лихорадочной поспешностью роясь в нем, принялась выбрасывать из него прямо на пол груды белья и платья. Затем отобранное добро так же лихорадочно, рывками стала вязать в узлы, рассовывать как попало по дорожным кожаным саквояжам и чемоданам.
Лука Лукич не подвел. На дождливом рассвете пароконная бричка, крытая цыганским шатром, стояла у черного входа в дом, и неразговорчивый мужик торопил хозяйку грузить вещи.
Часа через два Татарников, доскакав до центральной усадьбы Степного зерносовхоза, спешился на задворках своей квартиры. Закинув за луку повод, он бросил взмыленного коня прямо посреди двора. Потом бесшумно прошел к себе в комнату, захлопнул дверь на крючок, нащупал в темноте табуретку, устало опустился на нее и, облокотившись на стол, прикрыл ладонью глаза.