Ненависть
Шрифт:
— Спаси-ии!..
— Какое сильное теченіе, — отдуваясь, сказалъ Драчъ. — Въ разъ подлеца подхватило. Теперь онъ уже подо льдомъ… До весны не всплыветъ, а и всплыветъ никому ничего не скажетъ.
Онъ обошелъ прорубь и заглянулъ съ низовой стороны.
— Утопъ… Да шуба-же тяжелая… Намокла и потянула книзу… Жалко что не сняли? Хорошая у него была шуба.
— Шапку куда дѣвать? — спросилъ Гуммель, поднимая со снѣга шапку Далекихъ.
— Возьми на память… Чисто сработали… Идемте, товарищи. Пошли четверо, а пришли трое, ну-ка угадай загадку… — оживленно, точно пьянымъ голосомъ говорилъ вдругъ развеселившійся Драчъ и
Володя и Гуммелъ пошли за нимъ.
XI
Когда, уже въ городѣ, прощались, Драчъ съ ласковой фамильярностью сказалъ: -
— Да, куда ты, Володя?..
— Я домой… спать.
— Ну, что — домой … Елки-палки! Поезжай, братику, съ нами къ дѣвочкамъ. Послѣ такого дѣла всегда погулять хорошо. Встряхнуться.
Володя на отрѣзъ отказался. Гуммель и Драчъ подрядили извозчика, Володя дошелъ до остановки паровой желѣзной дороги, шедшей къ Невскому и скоро добрался до дома.
Его сознаніе работало смутно и плохо, какъ во снѣ. Входя въ ворота, Володя подумалъ: — «да, вѣдь это я человѣка убилъ?… Рабочаго Далекихъ! Которого дома ждуть жена, дѣти и… елка!.. Теперь уже не дождутся».
Володя прислушался къ себѣ. Угрызеній совѣсти не было и это порадовало его. Значитъ, не даромъ онъ провелъ эти три года въ партіи большевиковъ — ему удалось утопить въ cебѣ cовѣcть. Нервы стали крѣпкими… А вотъ не смогъ «къ дѣвочкамъ» поѣхать. Захотѣлось быть одному. Когда проходилъ подъ воротами своего дома вдругъ представилъ Гуммеля и Драча. Залъ ярко освѣщенный. Таперъ на піанино наяриваетъ. Нарядныя, безстыдно обнаженныя ходятъ по залу женщины. Говорятъ, или, можетъ быть, это Володя гдѣ нибудь прочелъ, что преступниковъ и убійцъ всегда послѣ преступления охватываетъ страсть. Темный голосъ животнаго инстинкта зоветъ къ продолженію жизни тѣхъ, кто только что незаконно пресѣкъ чью-то чужую жизнь.
Володя опять провѣрилъ себя. Нѣтъ, совесть была спокойна. Этого не было. Осталось лишь брезгливое ощущеніе удара по чужой головѣ. Когда вспомнилъ объ этомъ заныли засушенные на морозѣ пальцы. «Да, человека убилъ… Кто поверитъ?.. Какъ клопа, какъ вошь… какъ гадкое насѣкомое… Когда Бога нѣтъ — все это очень просто. Прервалъ одинъ химическій процессъ и началъ другой… Тамъ… подъ водой».
Володя поежился подъ теплымъ ватнымъ отцовскимъ пальто.
«Никто не видалъ… А если? Нехорошо, что былъ на квартирѣ Далекихъ. Его жена могла въ щелку примѣтить… Впрочемъ она его не знаетъ… Студенческая фуражка… Студенческая фуражка… Фу, какъ это было глупо ее надѣть!..»
Отвѣтственности передъ людьми, передъ судомъ Володя боялся, — отвѣта передъ Богомъ — нисколько.
Бога не было — и потому просто и легко казалось ему и самое убійство.
Володя посмотрѣлъ со двора на окна отцовской квартиры. Въ залѣ было темно. Значитъ, елку уже погасили. Можетъ быть, уже и разошлись. Вотъ хорошо-то было-бы! Никакихъ разспросовъ, разговоровъ, соболѣзнованій, упрековъ, что не пришелъ на елку. Семейное торжество!.. Фу! Какая пошлость! Соболѣзнования! Вотъ, если имъ сказать, что онъ сейчасъ сдѣлалъ — вотъ когда пошли бы настоящая cоболѣзнованія, упреки и какой это былъ бы для всѣхъ непревзойденный
На дворѣ было тихо и безлюдно. Наискось отъ воротъ по асфальту была разметена дорожка и черная полоса ея была четко видна на плохо освѣщенномъ дворе.
Дверь открыла Параша. Володя еще за дверью слышалъ мерный голосъ дяди Бори. Потомъ тамъ смолкли, Въ ярко освѣщенной прихожей Володѣ бросился въ глаза большой деревянный ящикъ въ ободранной рогожѣ, веревки, бумага и стружки. Какъ нѣчто наглое, дерзновенное и угрожающее висѣло на вѣшалкѣ сѣрое офицерское пальто съ серебряными погонами и фуражка съ краснымъ околышемъ. Они странно напомнили Володѣ ночь митинга въ паровозной мастерской, когда Володя, прерванный на полусловѣ, увидалъ ворвавшуюся въ мастерскую полицію. Володя не спросилъ у Параши, чье это пальто. Онъ съ отврашеніемъ отвернулся, сбросилъ на руки Параши шляпу и верхнее платье, снялъ калоши и торопливо пошелъ въ свою комнату.
Быть одному!..
Онъ зажегъ лампу подъ зеленымъ, бумажнымъ абажуромъ на своемъ письменномъ столѣ и вытащилъ съ полки, висѣвшей на стѣнѣ надъ столомъ тяжелую книгу въ черномъ коленкоровомъ переплетѣ — «Капиталъ Карла Маркса»…
— «Когда всѣ — до последняго уличнаго мальчишки — будутъ пропитаны Марксизмомъ — тогда къ этому не придется прибѣгать… А до тѣхъ поръ — борьба!.. Не на жизнь, а на смерть. Ихъ больше, за ними Государство, церковь, полиція, войско — намъ остается только быть непримиримо жестокими… Нервы?.. Ф-фа!.. У настоящаго большевика — не должно быть нервовъ! Я новый человѣкъ… Человекъ будущаго».
Къ нему постучали, и милый Шуринъ голосъ раздался за дверью:
— Это я, Володя… Шура… Къ тебе можно?
— Пожалуйста.
–
Володя не всталъ навстрѣчу двоюродной сестрѣ, но остался сидеть за письменнымъ столомъ надъ «капиталомъ Маркса». Строгость и сухость легли на его лицо. Оно какъ-бы говорило: — «вотъ вы тамъ разными глупостями занимаетесь, «елки-палки», чепуха, ерунда разная… А я тружусь, учусь!..»
«Елки-палки» напомнили почему-то Драча, и Володя съ какимъ-то совсѣмъ новымъ чувствомъ посмотрѣлъ на Шуру. Точно первый разъ увидалъ ее не двоюродною сестрою, серьезнымъ товарищемъ, но женщиною.
Шура, оживленная радостью всѣмъ сдѣлать подарки, точно впитавшая въ себя свѣтъ елочныхъ свѣчей и вмѣстѣ съ тѣмъ негодующая на Володю за его пренебреженіе къ семьѣ, вошла въ кабинетъ и плотно затворила дверь.
— Володя!.. — сказала она. — Это невозможно!.. Вся наша семья собралась вмѣстѣ. Твои папа и мама… Сестры, братья… Какъ ты только можешь?.. Неужели ты не понимаешь, что своимъ отсутствіемъ ты ихъ оскорбляешь?… Твое равнодушiе просто жестоко… Володя!..
Она вошла изъ темнаго корридора, и у нея глаза еще были темные и огромные. Понемногу отъ свѣта лампы точно вливалась въ нихъ глубокая синь. Золотистые волосы, красиво убранные, червонцемъ блистали въ изгибахъ. Подъ тонкой матеріей платья молодая грудь часто вздымалась и стала видна соблазнительная ея выпуклость. Длинное бѣлое платье необычайно шло къ ней. Сладкій запахъ духовъ, молодости и свѣжести, запахъ елки и мандарина шелъ отъ нея. И снова вспомнились Драчъ и Гуммель и домъ, куда они поѣхали… «Елки-палки»!..