Ненависть
Шрифт:
Шура и Женя знали, что означало это — «повели».
Онѣ всѣ были принуждены служить въ совѣтскихъ учрежденiяхъ и потому свободно ходили по городу. Шура осталась въ своемъ госпиталѣ. Съ тихимъ смиренiемъ она сказала: — «для меня нѣтъ ни красныхъ, ни бѣлыхъ, но есть только одни страдающiе люди… Мой христiанскiй долгъ имъ помогать»… Послѣ того, какъ гимназiи были преобразованы, какъ въ нихъ ввели совмѣстное обученiе мальчиковъ и дѣвочекъ и завели совершенно необычайные порядки, Антонскаго и Матвѣя Трофимовича уволили со службы и Женя,
Онѣ видали ведомыхъ. Толпа злобныхъ, улю-люкающихъ людей, красно-армейцы въ расхлюстанныхъ, рваныхъ шинеляхъ безъ погонъ, съ винтовками, и въ этой толпѣ юноша, или кто и постарше, съ окровавленнымъ, блѣднымъ послѣднею блѣдностью лицомъ, разбитымъ въ кровь, замазаннымъ грязью, съ пустыми, не думающими, глазами. Кругомъ крики и грубый смѣхъ:
— Га-га-га!.. Ишь какой выискался… Скаж-жи, пожалуйста! Не хотитъ, чтобы служить рабочей власти!.. Контра!.. Баржуй проклятый!.. Царскiй выблядокъ!..
Утромъ, когда вся семья сидитъ въ холодной столовой, гдѣ въ самоварѣ кипитъ вода, гдѣ варятъ чай изъ морковной стружки, гдѣ лежатъ крошечные кусочки темнаго, глинистаго хлѣба — полученные Шурой и Женей, какъ пайки, гдѣ полутемно отъ наглухо промерзшихъ оконъ придетъ съ кухни Параша, станетъ въ дверяхъ столовой, сложитъ по бабьи руки на груди и скажетъ постнымъ, медовымъ голосомъ:
— Сегодня утромъ капитана Щеголькова изъ пятаго номера… Можетъ знаете?.. Жена молодая въ портнихахъ теперь… Барыня была!.. Ка-кая!.. Съ тремя дѣтями!.. Ж-жили!.. Такъ сегодня… Повели!..
Глухое молчанiе станетъ въ столовой. Никто не смѣетъ глазъ поднять отъ стола, уже безъ скатерти…
Параша помолчитъ, словно смакуя произведенный ея словами эффектъ, и продолжаетъ, медленно отчеканивая каждое слово.
— А старшенькая дѣвочка ихняя бѣжитъ за солдатами, за руки ихъ хватаетъ… руки у нихъ цѣлуетъ… проситъ: «дяденька, пусти папочку… онъ ничего не сдѣлалъ… Дяденька, не бери папу»… Таково то жалостно!.. Да, вотъ оно, какъ обернулось!..
И опять помолчитъ, ожидая, не скажетъ-ли кто что. Но всѣ молчатъ, знаютъ: — говорить объ этомъ нельзя. Параша съ гордостью добавитъ:
— Такова то наша народная власть! Не шутки шутить! Это не при Царизмѣ!.. Такъ повелииповели!.. Они знаютъ куда!
Параша поворачивается и гордая произведеннымъ ею эффектомъ идетъ по корридору, крѣпко ступая каблуками и громко сморкаясь.
Народная власть!!.
Въ эти дни иногда, обыкновенно, поздно вечеромъ, робко звенѣлъ звонокъ и кто-нибудь — Гурочка, Женя или Шура бѣжали отворить.
На площадкѣ лѣстницы — юноша въ солдатской шинели, или въ черномъ штатскомъ пальто. Лицо блѣдное, измученное, голодное. Самъ дрожитъ отъ холода. Красныя руки прячетъ въ карманы.
— Пустите, ради Христа, переночевать…
Никто не спрашиваетъ, кто онъ? Иногда — это бывшiй гимназистъ, ученикъ Матвѣя Трофимовича,
Его пустятъ, накормятъ тѣмъ, что у самихъ есть — похлебкой изъ картофельной шелухи съ воблой, отдадутъ послѣднiй кусочекъ хлѣба, напоятъ морковнымъ чаемъ и устроятъ ночевать на диванѣ. А раннимъ утромъ, еще когда совсѣмъ темно, онъ исчезнетъ такъ же внезапно, какъ и появился.
У Жильцовыхъ знаютъ: — это тѣ, кого ищутъ, чтобы повести. Кто скрывается, заметаетъ слѣды, какъ заяцъ дѣлаетъ петли, и принужденъ искать ночлега въ чужихъ домахъ, гдѣ его не догадаются искать.
Въ эти дни, вотъ такъ-же подъ вечеръ въ полныя сумерки тоже позвонилъ нѣкто въ солдатской шинели, но уже человѣкъ пожилой съ офицерской серьезной выправкой. Онъ прямо спросилъ Ольгу Петровну и когда та вышла сказалъ съ какою то рѣшимостью:
— Я давно васъ разъискиваю… Я отъ вашего брата — полковника Тегиляева.
— Ну что онъ?.. Боже мой!.. Да садитесь!.. Какъ-же онъ?.. Въ это время?..
— Его нѣтъ больше въ живыхъ.
Въ эти дни такими извѣстiями не стѣснялись. Такъ привыкли къ смерти, которая всегда гдѣ-то тутъ совсѣмъ подлѣ стоитъ и подстерегаетъ, что обычная въ такихъ случаяхъ деликатность была вовсе оставлена. Да никто и не зналъ, что лучше умереть, или жить въ этихъ ужасныхъ условiяхъ?
— Какъ-же?… какъ-же это случилось?… — только и сказала Ольга Петровна.
— Мы лежали вмѣстѣ въ госпиталѣ… Въ Смоленскѣ. Ему, какъ, вы знаете — онъ мнѣ говорилъ, что писалъ вамъ объ этомъ — ногу отняли. Онъ все протеза дожидался, да и въ нашихъ условiяхъ — очень плохо было въ госпиталѣ — рана его все какъ-то не заживала. Онъ очень страдалъ.
— Умеръ?..
— Ворвались они… Знаете… Новая наша власть… Большевики и съ ними, какъ это всегда водится, жидъ. Каждаго раненаго стали допрашивать — признаетъ онъ совѣтскую власть. Подошли и къ полковнику Тегиляеву. Ну, вамъ, вашъ братъ, вѣроятно, лучше, чѣмъ мнѣ извѣстенъ. Приподнялся съ койки, одѣяло отвернулъ, рану свою кровоточащую показалъ. — «Присягалъ служить Государю Императору и ему одному и буду служить… Счастливъ и самую жизнь за него отдать… А васъ», — тутъ онъ не хорошимъ словомъ обмолвился — «никогда не признаю… Измѣнники вы и Христопродавцы»…
— Боже!.. Боже!… - простонала Ольга Петровна.
— Жидъ завизжалъ какъ-то совсѣмъ дико. Красногвардейцы схватили нашего полковника за голову и, волоча, больной окровавленной ногой по каменной лѣстницѣ, стащили во дворъ… Что тамъ было я не видалъ. Знаю, что когда его на другой день закапывали, на немъ живого мѣста ни было.
— Царство ему небесное, — перекрестилась Ольга Петровна. — Погребли-то его по христiански?
Гость не сразу отвѣтилъ.
— Нѣтъ… куда-же?.. Они все время стерегли госпиталь. Все «контру» искали. Такъ просто закопали въ полѣ за дворомъ. На пустопорожнемъ мѣстѣ. Сами понимаете — совѣтская власть.