Нео-Буратино
Шрифт:
— Так это вас все ищут? Это вы «гром раската»? Администратор перед первым действием весь избегался: из-за вас спектакль не могут начать!
Гвидона затрясло. Он одновременно негодовал и был готов заплакать:
— Это я, я — чу, я слышу гром раската!!! А я что тут вам доказываю целый час… вашу мать! Не узнаёте!
Теперь ему была зеленая улица. Пробежав под причудливыми фонарями-подвесами, Гвидон кинулся в гримерку. Навстречу бежал обрадованный представитель немецкой стороны, услышавший реплику:
— Ну наконец-то! Das ist wunderbar! Wir sind alle sehnsuhtig erwarten! [10]
—
Охрана театра расступилась по приказу своего начальника: «Дайте дорогу грому раската!» В костюмерной и гримерке на Гвидона надели странный костюм: смесь рыцарских доспехов с камзолом серебристой парчи галантного XVIII века, только с длиннющими фалдами, как у фрака, и предупредили:
10
Чудесно! Мы все заждались! (нем.).
— Сразу на выход. Имейте в виду: в зале министр культуры Германии, посол и много важных персон с немецкой и нашей стороны. Ни пуха!
Гвидон от души послал всех к ч…у. Сцена казалась огромной. Подняли занавес. Огни софитов ослепили его, и в первый момент он только кожей актера почувствовал, что в театре аншлаг. Вскоре, однако, блаженный покой профессионала, очутившегося в своей тарелке, подбодрил Гвидона. «Гром раската» за спиной прогремел столь внезапно, что у актера появилась предательская слабость в коленях, в голове все смешалось в невероятное ассорти мыслей и образов, и вместо сакраментальной фразы сбитый влет Гвидон выдал целую тираду из страшных немецких ругательств, которым его за бутылкой научил сам постановщик. Тут глаза бедолаги, уже привыкшие к яркому освещению, увидели, как весь первый ряд партера, заполненный немецким дипкорпусом и отечественными вельможами, не сговариваясь, в полном составе покидает зал, хлопая сиденьями кресел. Заметил Гвидон и исполненное презрения лицо Зины, сидевшей тоже в первых рядах, и налившуюся кровью физиономию Безрукова. Мгновенно дали занавес. Чуть не бегом вернувшись в отель, опозоренный и опозорившийся Гвидон спешно собрал вещи и заказал в окошке «Reception» машину. Вскоре, получив информацию, красотка портье проворковала:
— Пожалуйста, пройдите к выходу. Машина ждет вас справа от подъезда. Апельсинового цвета.
Он вышел на улицу, немного прошелся взад-вперед. Ничего похожего на машину цвета апельсина не наблюдалось. У входа стояло двое грязно-белых жигулей и синяя иномарка. Он не спеша покурил, затем вернулся:
— Так когда будет машина?
— Она вас уже ждет, — недоуменно ответила девушка и повторила: — Машина апельсинового цвета у самого входа.
Гвидон молча кивнул и снова вышел на Петровку. Никакой машины экзотического цитрусового окраса он не наблюдал. Пришлось вернуться:
— Девушка, вы не перепутали цвет? Может быть, белая или желтая, возможно, бежевая?
Портье все с той же приклеенной улыбкой повторила, точно автомат:
— Апельсинового цвета.
Гвидон недовольно пожал плечами и опять выглянул на улицу. Ему махал рукой водитель, перед которым стоял синий опель. Артист вернулся в холл, уже сообразив, в чем дело, и собираясь сказать улыбчивой девице все, что об этом думает.
— Девушка, нужно говорить не «апельсинового цвета», а «опель синего цвета». Я поначалу подумал, что у вас, вероятно, дальтонизм… Эх, москвичи, москвичи! А вы слишком быстро говорите. Поэтому у вас «опельсинегоцвета»
— Я так и говорю, — ответила портье с еле заметным раздражением, но теперь уже не так быстро: «опель» синего цвета.
Гвидон побагровел:
— Подучите русское литературное произношение. Вашу подмосковную скороговорку, мадемуазель, можно разобрать только в замедленном воспроизведении. Желаю успехов!
Из Москвы раздавленный Гвидон ехал в «СВ» — с расстройства взял дорогущий билет (Хорн, как ни странно, аванс назад не потребовал). Всю дорогу он пил.
Дома артист первым делом осторожно постучал соседям, что жили рядом с кухней, и вполголоса обратился к приоткрывшему дверь отцу семейства:
— Доброе утро. Малыш ваш еще спит?
Папаша удивленно кивнул.
— Извините за любопытство, вы его уже крестили?
Сосед удивился еще больше:
— Не-а… Бабка вроде собиралась… А зачем?
Тут Гвидон набожным тоном поведал:
— Обязательно окрестите! Я тут за ним наблюдал: мальчик у вас необыкновенный — на нем Святое благословление. Представляете, он мне тут сказал: «Молись и кайся»!
Мужчина не смог сдержать смеха:
— Ха-ха! Ну вы даете! Артист, понятное дело… Да ведь он только лопотать начал, говорит, само собой, пока невнятно, а первые слова как раз были: «Малыш и Карлсон». Теперь понимаете? Это его любимый мультик.
Втянув голову в плечи, несостоявшийся драматург-неофит, тихо извиняясь, удалился, а сосед добродушно добавил ему вслед:
— А выходит, все-таки надо окрестить. Вот вас мы и пригласим крестным — кого ж теперь еще! Благословили, ха-ха!
Бяне о фиаско «международного масштаба» на театральных подмостках Гвидон рассказывать не стал: его голова теперь была целиком занята мыслями о скоропостижной смерти Димы. «Достукался, боец невидимого фронта! Нечего было ворошить старое: ушел бы от тещи и забыл о ее существовании, а то попер в атаку. Сердчишко-то и не выдержало… И вообще: не рой другому яму. Хоть и нехорошо о мертвых плохо вспоминать, но он злой был человек, просто монстр какой-то». Вот чем Гвидон поделился с Бяней. Тот вздохнул, почесал в затылке и в свойственном философу-разнорабочему тоне изрек:
— Смотри, чтоб бабуля не умерла, а то тебя не пропишут… Надо же, как в мире устроено: старухе уже под сто, а все скрипит, хоть и мужа похоронила, всех детей, теперь вот зятя… Крепкий дядька, говоришь, был? Что-то мне все это не нравится!
Затем, несмотря ни на что, Бяня отправился за бутылкой — на помин души незнакомого ему Димы, а озабоченный артист, взяв себя в руки, стал звонить в свою новую квартиру. Трубку сняла соседка Нина, засадившая покойного в КПЗ:
— Да нет Светланы Анатольевны. Вышла куда-то.
Вполголоса, словно его подслушивали, Гвидон спросил:
— А Диму когда будут хоронить?
Он мысленно представил себе последний салют над могилой строптивого ветерана.
— Как?! Все-таки он умер? — Похоже, для Нинки это тоже была новость и тоже приятная.
Как только бабушка вошла в квартиру, Нинка ликующим тоном объявила ей:
— Свершилось наконец-то! Зятек-то ваш дорогой, Светлана Анатольевна, коньки отбросил, пьянь…
У сердобольной долгожительницы тут же случился приступ стенокардии, но «скорая», к счастью, ее откачала. К этому времени как раз поспели Гвидон с Бяней. Дверь открыла все та же соседка Нинка и с порога сообщила: