Необходимо для счастья

Жуков Анатолий Николаевич

Васяня разжал влажные руки Надежды и повернулся к ней спиной.

И тут случилось непонятное: сонная Надежда разразилась проливными слезами. Она плакала вслух, плакала навзрыд, и горячее, потное тело ее вздрагивало. Наверно, она проснулась.

Васяня лежал на боку и слушал. Что-то в этих слезах смущало его.

Понемногу Надежда успокоилась, всхлипывать стала реже, а потом глубоко вздохнула, взяла ватник и, пятясь, выползла из норы. Васяня полежал, подумал и тоже решил работать.

В омете стало как-то неуютно, запахло прелой соломой

и мышами, спать расхотелось.

Надежда хлопотала у трактора, налаживая костер.

— Дай-ка огня, — попросила она.

Васяня вынул из кармана «катюшу» и ударил несколько раз кресалом по камню. Когда фитиль начал тлеть и показался огонек, поднес самодельную спичку под названием «сперва вонь, потом огонь». Спичка обволоклась зеленоватым едким дымом — плавилась сера, — потом нехотя загорелась. Он бросил ее на смоченную в горючем тряпку. Пламя взмыло от земли вверх и осветило левый бок трактора с черными провалами открытых люков.

Подплавлены были первый и третий подшипники. Надежда положила на гусеницу два нижника и подала Васяне старое поршневое кольцо.

— Тебе который год? — спросила она, не глядя на него.

— Четырнадцатый скоро пойдет, — сказал Васяня. — А тебе?

— Мне? Мне двадцать три. Нижники будешь шабрить. Разломи кольцо пополам и ровненько снимай баббит, пока не исчезнут раковинки. Понял? Стружку тонкую пускай, чтобы канавок не было.

Зачем объясняла? Васяня старательно скоблил рябой баббит, потом ходил к ведру и плескал лигроином на тряпку, чтобы огонь был ярче. Затем снова шабрил. Изредка поглядывал на склоненную голову Надежды. Лицо ее было усталым, губы сжаты, взгляд остановился на грязном шатуне. Как побитая. И фуражка съехала на ухо, с кудрявых волосах соломинки: стряхнуть бы их легонько.

Скоро взошла луна, и работать стало способней.

Закончив шабровку, Надежда поставила шатуны и стала делать перетяжку. Васяня взялся шприцевать ходовую часть.

Уже отгорела-отполыхала заря, матово, как испарина, задымилась роса на пашне, проснулись птицы в осиновом колке, а они еще ремонтировали.

Надежда все так же молча закрыла люки, влезла на гусеницу и, сняв фуражку, обернула ею заводной ломик. Прическу она носила короткую, но сейчас волосы отросли и закрывали шею, спускаясь за воротник темного платья.

До войны она носила косы. Густые, пышные, почти в руку толщиной. Когда она скручивала их узлом на затылке, они слегка оттягивали голову назад, придавая лицу надменный вид. Алешка не хвалил почему-то красивый узел. Он больше радовался, когда она распускала косы, и ласково называл ее белой русалкой. Он любил ее, Алешка-то. Любил и хотел, чтобы она была счастливой. А разве она может быть счастливой сейчас? Одна-то?

Мотор, как всегда, долго не заводился. Надежда стучала ломиком об гусеницу, плескала бензин в заливные краники и опять стучала. Наконец он зачихал, захлопал, затрещал.

«Троит, — определила Надежда. — Какая-то свеча отказала или клапаны». Она шагнула на кожух маховика,

перешла на правую сторону трактора и нагнулась к головкам. Крутящийся внизу валик водяной помпы захватил надорванный подол платья и, накручивая его, резко потянул Надежду вниз.

— Алешенька!.. О господи! — Она хваталась испуганными руками за цилиндры. — Васяня, да что же ты!

Васяня увидел ее сползающие с гусеницы дрожащие от напряжения ноги, схватил их сзади и прижал к себе. Цельнокроеное, из крашеного мешка платье не поддавалось, Надежду пригнуло к мотору, но тут лопнули швы на плечах и на спине, платье разом слетело, хлестнуло по раме и забилось лоскутьями, накручиваясь на валик.

Надежда облегченно охнула, распрямилась и сорвала провода со свечей — один, другой. Мотор заглох.

Стало тихо, очень тихо стало, и в этой светлой тишине зазвенели спокойные тонкие трели первых жаворонков.

Васяня лежал грудью на холодной жесткой гусенице и прижимал потные дрожащие ноги Надежды.

— Пусти, спаситель, — сказала она насмешливо. — Пусти же, вцепился, как клещ!

Васяня разжал руки, поглядел вверх и обомлел: Надежда стояла на гусенице голая. Только на ногах были серые брезентовые тапочки в темных пятнах мазута.

— Уйди, — сказала она, не оборачиваясь.

Васяня глядел на нее и, пятясь-пятясь, уходил за трактор. Потрясенный и растерянный, он сел на прицепную серьгу и опустил голову. Он глядел на свои сморщенные худые сапоги с проволочными узлами на головках, а видел Надежду. Он видел ее такой, какой еще никогда не видел. Она больше ходила в комбинезоне, а с позапрошлого года, когда спецовку перестали выдавать, в этом платье-мешке да в грязном ватнике. Он никогда не знал, что она такая белая, нежная, красивая.

— И надо же так, — послышался из-за трактора виноватый голос. — Постиралась третьего дня, а смены нет. Даже лифчик и трусы последние.

Васяня молчал.

— Как же я пойду теперь… такая?

Васяня слушал ее и видел полные белые плечи, белые руки с грязными, как в перчатках, кистями, белые бедра и горячие вздрагивающие икры, к которым он припадал лицом, когда старался удержать ее на гусенице.

Надежда вдруг рассмеялась — весело, громко, с нервным захлебывающимся ликованием. И смеялась долго, вздыхая, охая и хлопая себя, может быть, по бедрам. Васяня сидел, слушал, сдерживая дыхание, глядел на свои худые сапоги и не смел пошевелиться.

— Ты мне дай штаны, — сказала Надежда, отсмеявшись. — Стыдно мне так-то. Слышишь, что ли?

— Слышу, — прохрипел Васяня. — Только не дам. На мне тоже внизу ничего нету, нагишом буду сидеть.

— Как же я тогда?

— Иди на стан, там бабы дадут чего надо.

— Глупый. До стана-то голой мне идти, что ли?

— А как же еще. Мужиков нет, стыдиться некого. Пахомыч встретится если, не бойся, он старик, не видит ничего.

— Оба вы хорошо видите!

Надежда опять вроде бы засмеялась и зашуршала чем-то матерчатым.