Необычайные приключения Робинзона Кукурузо и его верного друга одноклассника Павлуши Завгороднего в школе, дома и на необитаемом острове поблизости села Васюковки
Шрифт:
— Чего это ты нос снова повесил? Опять что-то натворил и мать ремня дала? — услышал я вдруг. Поднял голову. У колодца с вёдрами и коромыслом стояла Гребенючка и смотрела на меня с улыбкой.— И чего это ты один? А где же твой переэкзаменовщик? Поссорились, что ли?
Наверное, надо было ей сказать что-нибудь резкое и презрительное: «Не твоё свинячье дело»,— но мне не хотелось так говорить, и я просто сказал:
— Он в Песках, у тётки.
— А ты, бедненький, ходишь и плачешь.
И опять я удержался от обязательного в таких случаях: «Сама ты плачешь.
— Не плачу, но скучаю.
Мои непривычно смиренные ответы, должно быть, удивили и тронули Гребенючку. Она посмотрела на меня с сочувствием и сказала:
— Так чего же ты к школе не приходишь, на площадку? Мы там всегда в волейбол играем и в другое всякое.
— Да-а…— неопределённо протянул я.
И вдруг мне очень захотелось рассказать ей и про остров, и про браконьера Кныша, и про юных следопытов, и даже про сон, который приснился мне сегодня. Я еле удержался. Если бы это была только моя тайна, я бы, наверное, рассказал. Но Кукурузо!.. Он бы никогда не простил мне этого. Как трудно порой быть верным другом! И ещё я неожиданно подумал: «А умеет ли Гребенючка танцевать козачок?» И хоть я не знал, но почему-то решил, что, наверное, умеет…
Пока мы говорили, она опустила ведро в колодец и теперь начала вытаскивать, крутя обеими руками ручку ворота. Я сперва смотрел, потом в душе махнул рукой: «А! Кукурузо не видит!» — и сказал:
— Давай помогу!
Она ничего не ответила, я взялся за ручку, и мы стали крутить вдвоём. Мы крутили так энергично, что ведро качалось там, в глубине, ударялось о стенки сруба, и слышалось беспрерывное хлюпанье — будто водопад. Когда мы вытащили, воды было всего полведра. Мы посмотрели друг на друга и засмеялись.
— Давай ещё.
Мне было очень весело вот так, вдвоём, крутить ворот. Наши руки соприкасались, мы толкали друг друга, а один раз даже стукнулись лбами. И всё время смеялись. Стало жаль, когда вёдра были уже полными.
Она нацепила их на коромысло, взяла на плечо и пошла, покачиваясь. Где-то в глубине у меня шевельнулась мысль: надо бы помочь ей, донести хоть до ворот… Но на это у меня уже не хватило пороху. Я только молча смотрел ей вслед. И думал, что на необитаемом острове я бы не жил ни за что на свете. Даже если бы мне давали велосипед «Орлёнок»…
«Ой! — вспомнил я вдруг.— Кукурузо же просил скрипачей привезти. А сельмаг скоро закроется».
И тут, как палкой по голове, стукнула меня мысль: «Батюшки! Да у меня же денег ни копейки! А скрипачи — девять копеек сто граммов. Что делать? Пока мать или отец придут, сельмаг будет уже закрыт».
Гребенючка входила уже в свою калитку.
— Гр… Ганя! — крикнул я, чуть ли не впервые в жизни называя её по имени.
Она качнулась и даже пролила воду от неожиданности.
— Ганя,— подбежал я к ней,— погоди!.. Знаешь что, одолжи мне девять копеек. Мать с фермы придёт, я сразу отдам.
— Зачем? — лукаво взглянула она на меня.— На папиросы?
— Да какие там папиросы! Очень нужно… Я на рыбалку на ночь еду. Крючков купить, а то сельмаг закроется. Чес-слово
— Только у меня девяти нету, у меня целых пятьдесят. Монеткой. Мать на книжку дала. Ох, и хорошая книжка продаётся: «Путешествие на „Кон-Тики“». Про то, как на плоту океан переплывали…
— Я сдачу принесу. Я быстро.
— Подожди, я вынесу.
Короче говоря, скрипачей я купил, Гребенючке сдачу отнёс, а когда мать пришла, и долг вернул. Всё вышло хорошо. Даже не пришлось долго просить у матери девять копеек. Сразу дала. И на ночь отпустила. Вот что значит быть хорошим и выполнять всё, что тебе наказывает мать!
Ещё и харчей напаковала полную торбу — будто я на месяц путешествовать еду.
И когда зашло солнце, я отправился в плавни. По дороге в сенях захватил ещё длинную толстую верёвку, которой мать когда-то телёнка привязывала. «Кто его знает, может, придётся связывать, так чтоб было чем…» — подумал я, ощущая при этом неприятный холодок в животе.
Глава XIV
«Руки вверх!»
Кукурузо с удочкой в руках торчал по пояс из воды у берега. Торчал, должно быть, давно, потому что уже посинел, как бузина, и клацал зубами.
— Я уже думал, что ты вовсе не приедешь,— сердито пробормотал Кукурузо, но я видел, что он прячет радостную улыбку.
Видимо, он боялся, что я не приеду, и обрадовался, когда увидел меня.
Кукурузо вышел из воды и стал приседать и в обнимку хлопать себя руками по спине, как извозчик на морозе,— согревался. Потом спросил:
— Ну как там?.. Что нового?.. Как мой дед? Ещё в милицию не заявил?
— Да что ты! Сидит себе спокойненько и косу точит. Про тебя и не думает.
Кукурузо нахмурился, и я понял, что ему неприятно это слышать. Ему, наверное, казалось, что он уже так давно-давно на этом острове, а, оказывается, никто даже не заметил его отсутствия.
— Ну и правильно. Хорошо. Скоро вообще все забудут, что был такой я… И всё будет в порядке,— бодро говорил он, но в голосе слышалась грусть и тоска. Кому же хочется, чтоб его все забыли!
Я вынул из кармана кулёк со скрипачами и протянул ему.
— О, привёз! Вот спасибо! Ох, я соскучился! — И он тут же со скрипом впился зубами в пряник.
— Ну, а ты что же делал? Вчера и сегодня весь день? — спросил я.
— Да что — рыбу удил и просто так…
— Ну, а дневник свой ты хоть пишешь?
— He-а, не пишу,— легкомысленно произнёс он, грызя скрипач.— Бросил. Это же всё равно что уроки готовить. Для того ли я на необитаемый остров запроторился!..
Я ничего не ответил: я ведь знал, что там, в дневнике.
— Слушай, давай в цурки-палки сыграем. Я так давно не играл! — предложил вдруг Кукурузо.
— А что — можно,— согласился я.
И старые стреляные селезни-крыжаки, и пучеглазые жабы, и шустрые камышовки, и другие обитатели плавней впервые, наверное, в своей жизни услышали отчаянное и протяжное: