Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Федин Константин Александрович

С улыбкой и будто раздумьем Водкин посмотрел на свои загрязненные пальцы.

– Нынче приходится все делать, как садовому мужику. А прежде, конечно, руки чище были.

– Ну, особенно чисты они у вас никогда не были.

– Не знаю, о чем вы...

– Хотя раньше у вас, правда, было как-то все изящнее. Золотые очки, к примеру.

– Золотых я не носил.

– Ну как так? Когда вы задумали перебраться в укромный Хвалынск, вам ведь пришлось все менять - от гардероба до паспорта. А очки купить новые не успели. Торопились, наверно. И вот эта оправа на вас - это уже хвалынская. Но очки

можно переменить, хотя и с опозданием. А голову-то не подменишь! Вот ведь какая неприятность.

Водкин развел обеими руками, забыв о ране, но тотчас, впрочем, опять прижал замотанную руку к груди.

– Вы, кажется, действительно жестоко на мой счет заблуждаетесь, товарищ комиссар.

Кирилл вскочил, оттолкнув ногой табуретку, и нацедил сквозь зубы воздуха, готовясь крикнуть. Но вместо крика произнес очень раздельно и гораздо спокойнее, чем все время говорил:

– Наши биографии переплелись довольно туго, хотя между ними... собственно, никакого сходства. Вы постарались начать мою биографию. Я вашу постараюсь закончить (он примолк на секунду и затем будто выстукал по буковке на машинке)... господин жандармский подполковник Полотенцев.

– Боже мой, что за убийственная ошибка, - прошептал Водкин и зажал здоровой рукой лицо.

Дибич, который все время с болезненным напряжением ожидал какой-то необычайной развязки, громко ахнул и потянулся руками к Кириллу.

– Ошибки никакой, - сказал ему Извеков, пожелтевший от бледности и странно тихий.
– Этот человек вполне овладел притворством. Он артист. Я его лично знаю: он некогда препроводил меня в Олонецкую губернию.

– Если вы убеждены, что это он, то... я поражаюсь вам, - торопливо сказал Дибич.
– Что вы с ним забавляетесь? Ведь не находите же вы в этом удовольствия?

– Нет, разумеется, - усмехнулся Кирилл.
– Скорее, противно... И все же, честное слово, когда подумаешь, чего только не проделывали эти господа в недавние времена... да и сейчас еще кое-где проделывают, то... можно даже увлечься!

Полотенцев открыл лицо. Оно было совершенно прежним, только неяркие с желтизной бровки взбежали кверху над очками. Он сказал в каком-то слащавом разочаровании:

– Ваша слепая ошибка может мне стоить многого, я отдаю себе отчет и тем более должен сохранить мужество, как это ни трудно. Однако если уж вы искренне принимаете меня за... жандарма, то ведь жандармы были извергами, исчадием! Как же вы... Извините, я обращался к вам, как к товарищу, но теперь, когда вы столь недоказательно обвиняете меня... (Он беззвучно и как-то в нос посмеялся.) Вероятно, со временем будет какое-нибудь величание, соответствующее высокоблагородию или светлости. Может быть ваша справедливость или ваша безусловность, ну, я не знаю, хе-хе! Так вашей справедливости едва ли пристало следовать худым примерам проклятого прошлого. Всем этим исчадиям, которые позволяли себе измываться над беззащитными при дознаниях...

– Прорвало!
– вскричал Кирилл, не давая Полотенцеву досказать тираду и рассмеявшись.
– Старая желчь взбурлила! Помню, слишком хорошо помню, - вы были джентльмен иронический! И не без остроумия, черт побери, нет, нет, не без этого! Оно вас выдало не меньше даже головы с шишкой.

– Все это может показаться увлекательно, как вымысел, - скромно возразил

Полотенцев, - однако несколько по-детски увлекательно. Чересчур косвенно, на неубедительном для закона единоличном, мнимом опознании. Прямого же ничего нет. И, позвольте вас разуверить, ничего не может найтись.

– Найдется, когда мы вас доставим к месту вашего проживания. Не в Наровчат, конечно, а в Саратов. Наровчат вас только отвергнет, как Водкина. Зато Саратов примет, как Полотенцева.

– Ничего это не может дать, кроме излишних испытаний для меня.

– О, только не излишних, совсем, совсем не излишних!
– с глубокой убежденностью воскликнул Кирилл.

Четверо красноармейцев во главе с Ипатом внесли в избу разобранные узлы арестованных. Ипат выложил на стол документы, деньги, часы вороненой стали и серебряные, с ключиком на шнурке, потом взял у Никона жестяную банку, которую тот держал с благоговейным почтением, и так же благоговейно поставил ее на особом расстоянии от других вещей.

– Оружия при обыске не обнаружено, а вот издесь имеется капитальная сила, - доложил он, постукав ногтем по жестянке, и значительно оборотился к красноармейцам.

Кирилл хотел придвинуть банку к себе, но рука его остановилась на ней, и он вопросительно поднял глаза на Ипата. Ипат выпятил нижнюю губу, важно вскидывая голову: мол, смотри сам, я говорю - не шутка!

Это была обыкновенная круглая банка с осетром на крышке, опоясанным надписью: "Астраханская малосольная". Однако вес жестянки оказался непомерно большим. Кирилл с одного края приподнял крышку и сразу опять закрыл.

– У кого обнаружено?
– спросил он.

– В самом этом нутре, - возбужденно сказал Никон, показывая распоротую подушку, - промежду самого пера.

– Это которого вы еще не опрашивали, - разъяснил Ипат.

Кирилл повел головой на Полотенцева.

– Ты, Ипат, его привел, я с тебя за него и спрошу. Лично тебе приказываю: стой начеку и береги как зеницу ока.

– Я свою зеницу берегу вдвойне: она у меня одна...

Как только Полотенцева увели и оставшийся в избе Никон, с помощью другого красноармейца, взялся раскладывать на полу пожитки арестованных, Дибич шутливо мигнул на жестянку.

– Адская машина?

Кирилл подозвал красноармейцев. Все обступили его. Он открыл крышку, зажал ладонью банку и опрокинул.

На ладонь, покрыв всю ее, увесисто высыпалась горка золотых, и верхние монеты маслено сползли на стол, как зачерпнутое сухое зерно с лопаты. Он тихо вытянул из-под золота руку. Чуть звонкий шелест металла мягко держался в воздухе, пока горка, оседая, будто растекалась по столу.

– Мамынька, родимая! Тыш-ша!
– ошалело дохнул Никон.

– Приданое!
– протянул другой красноармеец.

– Меркурий, вот он где, Меркурий, - бормотал Дибич.

Никто не отводил вдруг выросших очей от золота, только Кирилл рассеянно смотрел на всех по очереди. Он отошел затем к окну, постоял, вернулся к столу. Вскользь, улыбнувшись, он сказал Дибичу:

– Вы не угадаете, о чем я сейчас вспоминаю. Это многое мне объясняет, очень многое...

И он дотронулся пальцами до золотых, и они с тонким звуком еще шире распространились на столе.

– Мамынька!
– безголосо, одними губами повторял Никон.