Необыкновенное лето
Шрифт:
Раз, сидя на балконе и наслаждаясь мёртвым сном уездного города, они отдавались тому умиротворённому течению мыслей, какое приходит звёздной ночью, когда воспоминания сливаются с надеждами и неясно, надо ли строить расчёты на новое будущее или принять настоящее, как полное счастье.
– Упала
– Нет, ничего. А ты?
– Я тоже ничего. Я всегда не успеваю.
Они долго молчали.
– Пыль наконец села, – сказал Пастухов. – Слышишь, что-то похожее на запах пионов? В народе их зовут – марьин корень. Неужели ещё доцветают где-нибудь?
– Да, правда, – солгала Ася. – Хотя для пионов слишком поздно.
– Странный аромат. Одновременно – розы и взмыленной лошади.
– У тебя странное чутьё. Ты всегда разлагаешь запах на прекрасное и гадкое.
– Беру в сочетании, а не разлагаю. Запах неразделен, как чувство. Кто хочет разделить чувство на составные части – либо теряет его, либо лишён его от природы. Чувство всегда – хорошее и плохое вместе. Отдели от пиона розу или взмыленную лошадь – и не будет пиона.
– У меня нет ничего плохого в чувстве к тебе.
Он погладил её колено.
– Ты женщина физическая. Преимущественно. Тебе присущи раньше всего свойства. Как звёздам. У них нет качеств. Они ни плохие, ни хорошие.
Он засмеялся.
– Господи, какую я несу чушь!
Потянувшись к ней, он сонливо поцеловал её в оба глаза.
Они опять долго не шевелились, потом Ася сказала так, будто разговор не прекращался.
– Знаешь, ведь это тоже – Мятлева: «Как хороши, как свежи были розы».
– Подумать, что он соблазнил Тургенева! Как у него дальше?
Она прочитала:
Как хороши, как свежи были розыВ моем саду. Как взор прельщали мой.Как я молил осенние морозыНе трогать их холодною рукой.– Что это была за жизнь? – изумилась она. – Как люди должны были жить и что были за люди, чтобы могло появиться такое стихотворение?
– С такими рифмами! – сказал Пастухов. – Если бы эти розы всерьёз продекламировал конферансье Гибшман – «Бродячая собака» полегла бы костьми от хохота.
– Нераздельное чувство! – вздохнула Ася. – Ваша «Собака» все рвёт на куски. И каждый озирается на неё из боязни быть высмеянным. Искусству не осталось ни одного цельного переживания. Для него смешно, что мы смотрим на звезды. Смешно, что вспоминаем стихи Мятлева. Смешно, что любим друг друга. Для него все смешно.
Он усмехнулся, ничего не ответив. Барабаня ногтями по чугунной решётке балкона, он будто предлагал оставить разговор неоконченным. Но заговорил снова.
– Мне ни разу не удалось додумать до конца – что же такое искусство? Всю жизнь им занимаюсь – и не знаю, что это такое. Ради удобства считаю, что мне все ясно. Иначе ничего не создашь. Поймёшь до конца – захочешь делать безупречно. Но безупречного искусства не бывало. Оно больше, чем наука, чем всякий иной идеальный мир, делает петли, ошибается.
– Ошибайся,
Они расслышали топот бегущего человека. Звук приближался издалека, от собора, высокой тенью раздвоившего небосклон, переместился на площадь, стал громче, и они одновременно различили в свете звёзд тёмную фигуру, стремившуюся прямо к дому.
– Почему он бежит? Уйдём, – шёпотом сказала Ася.
– Погоди. Может, его ограбили?
Но они всё-таки ушли с балкона и продолжали слушать из комнаты. Взвизгнул блок калитки, застонала от стука дверь.
– Где спички? Это к нам, – сказал Пастухов, обшаривая стол.
Они не успели зажечь лампу.
Прижимая руки к сердцу, к ним наверх взбежал их молодой покровитель – директор театра.
– Идёмте вниз! К папаше! Скажу всем сразу!
Он задыхался. На лестнице он не утерпел – новость распирала его и вырвалась одним паническим словом:
– Белые!
Александр Владимирович обжёг пальцы догоревшей спичкой. Остановились в темноте.
– Идёмте, идёмте! – торопил директор.
Внизу он прикрыл щели на окнах шторами, заставил всех сесть. Его мать – медлительная, глуховатая женщина – непонимающе беспокойно ждала, что же должно последовать. Папаша, в жилетке и с засученными манжетами, переплетя пальцы, водрузил руки на толстый том иллюстрированного журнала. Он смотрел картинки и остановился на изображении библиотеки румынской королевы Елизаветы – Кармен Сильвы.
– В Тамбове донцы! Дорога перерезана! – возгласил мрачный вестник, найдя законченными несколько театральные приготовления.
Он рассказал затем, что один актёр удрал из Тамбова на маневровом паровозе, которому удалось, рискуя столкновением, проскочить по левой колее, когда в городе уже хозяйничали кавалеристы корпуса Мамонтова. Перерезанный участок дороги беглец объехал на крестьянском возу, а потом сел на товарный поезд. Казаки с хода в карьер принялись за погромы. Большевиков ловят и вешают на телефонных столбах. По деревням крестьян истязают, как во времена Салтычихи. Всюду пожары, и мамонтовцы не дают тушить.
– Да они кто? – спросила мамаша.
– Белые.
– Да им словно бы и неоткуда взяться.
– Генерал привёл. Белогвардейский генерал!
– Ах, генерал! – сказала мамаша и перекрестилась (Пастухов не понял – от испуга или с благодарностью). – И чего народ мечется, как флаг на бане? – посмотрела она на мужа.
– Наше дело тихое. Мы в стороне, – сказал папаша, не поднимая глаз.
– Они могут очутиться у нас завтра. Конница, – сказал сын.
– Очень вероятно, что – конец? – несмело выговорила разрумянившаяся Анастасия Германовна.
– Чему конец?.. Все через учёных! Вон сколько книг-то, – сказал папаша, мотнув головой на библиотеку Кармен Сильвы.
Пастухов косвенно мог отнести этот жест на свой счёт. Осаниваясь и тоже опуская глаза, он ответил:
– Не книги повинны в варварстве. Не учёные порют мужиков. Разум не отвечает за бессмыслие. Но вы правы в том отношении, что мы в стороне. Нам остаётся спокойно ждать событий.
Он поднялся. Больше обычного проступившая в нём статность была даже величественной. Афоризмы понравились ему самому.