Необыкновенное лето
Шрифт:
– Ты что смотришь? – спросила Вера Никандровна Кирилла, который как поднялся, так и стоял, молча следуя взглядом за Аночкой. – Она, наверно, и тебе кажется больше похожей на мальчика? Ишь своевольница! (Вера Никандровна слегка пригладила Аночкин вихор.)
– Я смотрю, какая же прошла вечность! – ответил Кирилл, подвигая стул так, чтобы видеть Аночку, но тут же мельком глянул на Рагозина и шумно отодвинулся на прежнее место. Он решительно намерился продолжать прерванный разговор и, подавляя неожиданную неловкость, произнёс именно то, что в таких случаях произносят:
– Так, значит, вот…
Но мысль его пошла
– Пока смотришь на себя, словно ничего и не случилось: ну, бежит и бежит время, вполне обыкновенно. А взглянешь на других – и как с того света свалишься! – что же с тобой произошло, если вокруг тебя прямо-таки перевоплотились?!
– Я стала, каким вы были, когда я первый раз вас увидала, – сказала Аночка, и спохватилась, и перебила себя быстро: – Нет, нет, по годам, я имею в виду только года!
Она почти рассмеялась и прикусила губу, и брови её тотчас прыгнули вверх, и тогда в глазах у ней не только исчезла суровость, но они стали изумлённо-озорными. Все сразу улыбнулись, и Вера Никандровна сказала, втолковывая, как на уроке:
– Сколько сейчас девочке лет, если девять лет назад она была в два раза моложе мальчика, а сейчас он в полтора раза старше её?
– Девочке не знаю, а мальчику, на мой счёт, лет двадцать семь? – прищурился Рагозин.
– Как ловок считать, – сказал Кирилл, – тебе бы в финансовый отдел.
– Меня уже прочили, друг мой, да я отбоярился.
– Теперь не отбояришься!
– Ух, сердит!
В шутке этой только для Кирилла заключалась какая-то нешуточная сторона. Он все поглядывал на Аночку, клонясь вбок, потому что её загораживал самовар, и вылетевшее у него слово о вечности ещё вертелось в голове. Когда он увидел Рагозина, он не заметил ничего нового в той разнице, которая была между ними прежде: они продолжали двигаться в одном ряду. Приход же Аночки открыл в нём перемену, как будто нагрянувшую моментально: он и правда обнаружил вечность, отделившую его от маленькой белобрысой девочки, припоминаемой невнятно, и разница между ним и ею была совершенно новой. Но странно, раскрыв ему глаза на происшедшую в нём перемену и представ перед ним совсем новой, Аночка напомнила собою в то же время о чём-то неизменном. Она была нисколько не похожа на Лизу, но именно Лизу увидел в ней Кирилл, и странно ему было как раз то, что эта Лиза ничуть не изменялась, оставаясь по-прежнему восемнадцатилетней, по-прежнему красивой, может быть красивее, чем раньше, тогда как он разительно переменился, и они находятся в далёких друг от друга рядах. И потому что Кирилл не привык к таким двойственным ощущениям, он испытывал и неприятность и удовольствие.
– Куда же ты всё-таки торопишься? – спросила Вера Никандровна.
– Егор Павлович обещал с нами вечером репетировать.
– Кто это? – спросил Кирилл.
– Наш руководитель кружка. Цветухин, актёр.
– Цветухин? Он жив?
– Почему же? Он не такой старый, – насмешливо и едва ли не обиженно сказала Аночка.
– Я хотел сказать – он все ещё здесь? – с нажимом поправился Кирилл.
Ну, вот и Цветухин должен был выплыть, как только вспомнилась Лиза, – иначе не могло быть.
– Я тебе не говорила – Аночка будет играть на сцене, в новом театре, – сказала Вера Никандровна с той еле уловимой, не то гордой, не то извинительной ноткой, с какой
– Ты хочешь сказать, что кое-кто ещё не выбрал? – вдруг усмехнулся Кирилл.
– Тебя это не должно задеть, – прямо ответила мать. – Ты сам говорил, что как только будет можно, станешь учиться, чтобы иметь специальность. Надо кем-нибудь быть. Без специальности нельзя.
– Так, так! – уже смеясь, воскликнул Кирилл и обнял Рагозина, будто призывая его к сочувствию. – Политики всю жизнь учатся и никогда не могут доучиться, верно, Пётр Петрович? Надо кем-нибудь быть, а политики – это не «кто-нибудь». Общество строить, мир создавать, жизнь переделывать – какая это специальность? Вот, скажем, стихи писать – это другое. Это – специальность. Хотя что, собственно, стихотворец делает? Чем он занят?
– Он производит вещи, – сказал Рагозин.
– Какие вещи? Сонетами не пашут, на одах не обедают, как на посуде. А поди – специальность! Профессия!
– Вы очень не любите искусство? – строго спросила Аночка.
– Нет, я искусство люблю, – сказал Кирилл и помолчал. – Но я его люблю очень серьёзно. Даже больше: я сам хотел бы причислить себя к людям искусства, служить искусству, потому что хотел бы воздействовать на людей. А разве воздействовать на людей не великое искусство? Пока я учусь ещё только ремеслу руководить людьми, то есть специальности. Но я знаю, что ремесло это может быть поднято на огромную вершину, на высоту искусства. Когда в моих руках будут все инструменты, все средства влияния на людей, я из ремесленника могу стать художником. У меня будут все радости художника, если я научусь строить новое общество, не меньше, чем у актёра, который научился вызывать слезы у зрителя. Я буду радоваться, как художник, когда увижу, что кусок прошлого в тяжёлой жизни народа отвалился, и счастливый, здоровый, сильный уклад, который я хочу ввести, начинает завоёвывать себе место в отношениях между людьми, место в быту… Нет, нет! Я искусство люблю, – ещё раз с глубокой убеждённостью сказал Кирилл и, крепче обняв Рагозина, улыбнулся матери: – Уж кем-нибудь мы с тобой, Пётр Петрович, будем. Кем-нибудь!
– Он прав? – обратилась Вера Никандровна к Рагозину не потому, что ей нужно было подтверждение правоты сына, а чтобы высказать несомненную уверенность в ней. И Рагозин, кивнув коротко: он прав, – снял руку Кирилла со своих плеч и пожал её.
– А вы не допускаете, что я буду любить искусство тоже очень серьёзно? – спросила Аночка опять так же строго.
– Неужели я это отрицал? – встревожился он. – Я хотел только, чтобы вы не думали, что у меня с искусством недобрые счёты.
– Вы дали повод это подумать, потому что так отозвались о стихах…
– Разве я плохо сказал о стихах?
– Не плохо, – затрясла головой Аночка и поискала слово: – Высокомерно.
– Высокомерно? Ну нет. Это – принадлежность самих поэтов. Они считают, что сочинять стихи куда значительнее, чем делать революцию. Да, может, и вы так считаете?
Аночка не ответила, но, наклонившись к Вере Никандровне, сбормотала проказливо:
– Вот и ещё двойка за «Счастье человечества».
– Счастье человечества? – сказал Кирилл.
– Это у них в школе, – улыбаясь, объяснила Вера Никандровна. – «Счастьем человечества» они называли… Как это у вас говорилось, Аночка?