Необыкновенные москвичи
Шрифт:
Поток, едва не достигавший колен, катился по дну окопа, отражая в себе крупные звезды ракет. Лукин затоптался, оглядываясь. К нему бежал тучный Егоров — командир взвода, громко крича, что на правом фланге обрушилась насыпь.
— Поднимите ее... Поставьте всех своих людей, — сказал Лукин высоким, пронзительным голосом. «Спокойнее, спокойнее!..» — пронеслось в его голове.
Но когда из-за поворота выскочил на Лукина боец без винтовки, комиссар крикнул еще тоньше:
— Куда?
Солдат пробежал мимо, как будто не слыша, раскидывая
— Тонем! — провыл он, поравнявшись с пулеметчиками, и те прекратили стрельбу.
Показалось еще несколько бегущих бойцов. Впереди, подпрыгивая, мчался длинноногий человек; полы его расстегнутой шинели шлепали по воде.
— Назад! — закричал комиссар, но солдаты не останавливались.
«Они увлекут за собой всех!» — испугался Лукин.
— Назад! — повторил он. Голос его сорвался и перешел в хрип.
Солдат, приближавшийся скачками, был неестественно бледен; каска криво сидела на его голове. Из-за поворота появилась новая группа людей, кто-то вскарабкался на бруствер задней стенки, сорвался и плюхнулся в воду.
Крики и ругань слились в нестройный рев, покрывший все другие звуки. И хотя стрельба на левом фланге ослабела, голос Лукина был не слышен теперь ему самому. Острое сознание своей полной беспомощности охватило комиссара — не гнев на бойцов, которые не повиновались, но ощущение своей вины перед ними.
Он отскочил на шаг, стремясь выиграть еще несколько секунд. Вдруг озарение сошло на Лукина — он вспомнил, что был вооружен. Он рванул пистолет и, не целясь, в упор выстрелил в длинного солдата.
Ослепленные вспышкой люди попятились. Сразу стало очень тихо. И так как все продолжали стоять, Лукину показалось, что он ни в кого не попал. Но в следующую секунду высокий солдат схватился за плечо, ступил в сторону и прислонился к стенке.
— Назад! — глухо сказал Лукин.
Он обернулся, чтобы передать приказ пулеметчикам, и увидел Уланова. Тот стоял вплотную к нему, держа на весу винтовку, как бы готовый сражаться и умереть. Но лицо юноши, зеленоватое в свете ракет, морщилось, нижняя выпяченная губа вздрагивала.
— По противнику огонь! — крикнул старший политрук пулеметчикам.
Когда «гочкис» снова заработал, он быстро пошел на правый фланг. Бойцы молча расступались перед Лукиным, поворачивали, бежали обратно.
12
Член Военного совета фронта дивизионный комиссар Волошин и бригадный врач профессор Юрьев прибыли в медсанбат на рассвете. Они добирались всю ночь, сначала на машине, потом на лошадях, и немолодой уже профессор чувствовал себя утомленным. Худенький, хрупкий, он стоял перед потемневшим овальным зеркальцем в избе командира медсанбата и обтирал одеколоном лицо. Дивизионный комиссар — очень высокий, плотный, наголо обритый — ходил из угла в угол, слушая доклад Луконина.
— Так больше и не пустил вас к себе командующий? — сердито переспросил Волошин.
— Никак нет.
— Нет времени? Ну, а вы что же?
— Мы неоднократно пытались... Командующий приказал судить меня.
— Да ведь он серьезно ранен, вы говорите! — закричал Волошин так громко, что Юрьев оглянулся.
— Есть основания опасаться, — поспешно поправился врач. — Общее самочувствие генерала, насколько мне известно, удовлетворительное, — добавил он, адресуясь к главному хирургу фронта.
— Он действительно перенес сюда свой КП? — недоверчиво спросил комиссар.
— Да, в известной степени...
— Павел Иванович! — обратился Волошин к профессору. — Вы видели что-нибудь подобное?
Было заметно, однако, что член Военного совета повеселел. Озабоченный бедственным положением армии, позиции которой находились под водой, он несколько успокоился, услышав, что Рябинин, вопреки ожиданиям, остался в строю. Следовало поэтому думать, что отвод войск из затопленного района совершился организованно и без значительных потерь, возможных в таких случаях.
— КП в медсанбате! Вы представляете это?! — удивлялся обрадованный Волошин.
— Пока не очень, — отозвался Юрьев, пристально рассматривая себя в зеркальце.
Бумажные розы, ниспадавшие из-за рамы на стекло, осеняли отражение бледного узкого лица с покрасневшими глазами в лучиках мелких морщин.
— Нет, это здорово! — сказал Волошин.
Профессор уложил в кожаный футляр щетку, которой только что оглаживал редкие, расчесанные на пробор, серые от проседи волосы, и повернулся к Луконину.
— Я готов... Благодарю вас, доктор! — Юрьев вежливо улыбнулся бескровными губами.
Через несколько минут он и Волошин шли по двору школы. Занималось утро, и черепичная крыша домика в глубине была ярко освещена первыми розовыми лучами. На ступеньках крытого крылечка флигеля сидели автоматчики и связные; оседланные лошади были привязаны к низкой ограде палисадника.
— Луговой, заводи машину! — крикнул кто-то нетерпеливым, гневным голосом.
— Да тут целый штаб, — заметил Волошин с видимым удовольствием. — Знаете, — он наклонился к профессору, — Рябинин приказал своей охране не пускать к себе докторов. Опасный у вас пациент предвидится...
— Когда человек становится пациентом, он никому уже особенно не опасен, — ответил Юрьев, зябко поводя плечами.
В комнате, где лежал командарм, окна были еще занавешены и горели лампы — под потолком и на столе. Из угла приподнялось навстречу вошедшим крупное, с отвисшими щеками, почти прямоугольное лицо Рябинина; он полулежал на подушках. Справа от койки на табурете стояли два телефона в деревянных ящиках, блюдечко с нарезанным лимоном; поблескивали круглые, массивные часы... Запах лекарств и еще чего-то — сладковатый, слабый, подобный дуновению, неприятно поразил комиссара.