Необыкновенные собеседники
Шрифт:
УШ
Смерть Олеши ошеломила...
Гроб стоял в конференц-зале в старом здании правления Союза писателей.
Олеша лежал с сомкнутыми губами мыслителя. Когда, отстояв в почетном карауле у гроба, наша четверка выходила из зала, навстречу на смену нам шла новая — и во главе ее с траурной черно-красной повязкой на рукаве Паустовский.
Он шел с опущенной головой, ссутулившись еще больше обычного, и не заметил меня.
Я сдал распорядителю траурную повязку и вернулся в зал. В толпе увидел Татьяну Алексеевну Паустовскую. Когда очередной караул сменился, а Константин Георгиевич где-то запропастился, Татьяна Алексеевна забеспокоилась:
—
Паустовский был найден, и траурная повязка возвращена. Он действительно машинально сунул ее в карман — так бы и притащил домой...
Мы сидели у стены в зале, где стоял гроб, и даже не пытались заговорить друг с другом. Я никогда не видел его в такой глубокой скорби.
Всю зиму 1961/62 года Паустовский жил в Ялте, в писательском доме. Остался там и на весенние месяцы. Татьяна Алексеевна жила с ним, но часто наведывалась в Москву к сыну Алеше. В марте и я собрался в Ялту. И мы поехали вместе — в одном вагоне.
Паустовский с падчерицей и с артистом Баталовым встретили нас на шоссе у Массандры. Мой приезд был для него неожиданным.
— Ехали вместе?
Вместе.
И — вопрос, обращенный уже непосредственно к жене:
— И Миндлин, конечно, в пути говорил о старости? Восхвалял ее?
— Говорил, Костенька, говорил. Восхвалял.
Он любил подшучивать над моими восхвалениями старости. Но когда мы оставались вдвоем, разговор о старости поддерживал с интересом. И еще в 1953 году на книге своих повестей и рассказов, подаренной мне, написал: «Да здравствует наша общая старость!»
Ему и хотелось поверить, что «старость — это свобода», и долго не верилось в это. И хотелось почувствовать самому, что старость впрямь лучшее время жизни, и что-то не чувствовалось. Он и с недоверием и с интересом прислушивался к моим восхвалениям старости. И вот уже сколько лет торопит меня дописать, еще в мои молодые годы задуманный мной философский роман «во славу крылатой старости». От «крылатой старости» отшучивается, а об «искусстве быть старым» готов говорить всерьез.
Как-то он горько посетовал на общего нашего с ним знакомца, к которому много лет относился с приязнью. Вдруг на примере этого знакомого старца Н. Н. увидел, как не надо быть старым!
— Взгляните вы на Н. Н.,— какой он брюзга, в нем уже нет его былой доброты! И уж не завидует ли он молодым, что так часто их осуждает? Он стал недобрым — посмотрите вы на него, он разучился по-доброму разговаривать с молодыми, ему с ними нехорошо, и, кажется, им тоже нехорошо с ним.
Паустовский с жалостью говорил о Н. Н. и не понимал старика. В старости человек становится зорче духовно, душевно чутче, все видит, все понимает, владеет мерой вещей, явлений. В старости человек терпим... В старости... Да, да, все это в старости, если человек овладел великим искусством быть старым!
Наблюдая Н. Н., утратившего к старости доброту и духовную зоркость, Наустовский увидел вдруг то, что мешает наслаждению старостью. Ну вот мы и договорились.
Самому ему легко с молодыми. И молодым с Паустовским легко.
После разговора о неумелой старости бедняги Н. Н. Паустовский и стал поторапливать меня с моим романом о старости.
— И о смерти тоже — в вашем ромаце?
У нас бывали разговоры и о страхе смерти. И опять о том, что мы все с детства запуганы призраком смерти и старости. Запуганы няньками,
Татьяна Алексеевна терпеть не могла этих разговоров.
— Не могу слушать вас. Просто с ума сойти...
Но Паустовский говорил, что такие разговоры не запугивают, напротив — успокаивают его.
В Ялте работал он, как всегда, по многу часов. Иногда — в перерывах заходил в мою комнату:
— У меня нам поговорить не дадут. Народ...
Поговорить у него действительно не давали. Как везде и
всегда, его осаждали писатели, пионеры, приходившие из города с букетами цветов, работники чеховского музея, а главное, читатели. Они приезжали в Ялту лечиться и отдыхать со всех концов нашей страны. В Ялте узнавали, что в доме Литфонда живет их любимый писатель, и приходили, большей частью без надобности — просто поглядеть на него.
То же бывало и в Дубултах в 1957 году. Там администрация дома приходилось лгать приходившим почитателям Паустовского — уверять их, что Паустовский уже уехал.
В Ялте по вечерам у Паустовского собирались и допоздна засиживались, попивая легкое белое вино, обитатели дома. Паустовский привык вставать рано — с утра работать, и ежевечерние поздние гости утомляли его.
Близился его юбилей — семидесятилетие писателя. Но семидесятилетие Паустовский встретил в больнице. Инфаркт произошел вскоре после возвращения из Ялты — дома, ночью. Его перевезли в кремлевскую больницу. Наступили дни, полные тревог и напряжения. Почти ежедневно я разговаривал по телефону с Татьяной Алексеевной — надежды ее перемежались со страхом: состояние больного было очень тяжелым. В квартире Паустовских не переставая звонил телефон: тревожились не только друзья, близкие. О здоровье писателя справлялись незнакомые люди. Звонили и тем, о чьей дружбе с Паустовским было известно. Ежедневно звонили мне: как Константин Георгиевич? Что говорят врачи?
Ко дню юбилея почтальоны завалили квартиру Паустовского кипами писем и телеграмм. Множество телеграмм было адресовано прямо в больницу. По письмам и телеграммам можно было судить, что празднование юбилея писателя повсюду в стране происходило стихийно. Его праздновали даже в далеком Магадане на Колыме. Все это были празднования неофициальные, не везде даже отмеченные газетами, но празднования чистосердечные, читательские.
Наконец опасность прошла — Паустовского из кремлевской больницы перевезли в Барвиху — он поправился, к осени снова был дома, даже стал поговаривать о давно задуманной поездке в Париж, продолжал прерванную было работу, много читал, стремился наверстать упущенное.
Зимой он уехал с Татьяной Алексеевной в Париж. Вернулся только под Новый год, кажется даже 31 декабря. Первый его вопрос после возвращения — о Гехте. Только что Гехт перенес очень тяжелую операцию, лежал в больнице.
Паустовский был очень взволнован судьбой несчастного Гехта. Я поддерживал ежедневную связь с больницей, беседовал с врачами, лечившими Гехта, почти ежевечерне мне звонила отчаявшаяся Вера Михайловна Гехт — и почти ежеутренне Паустовские справлялись о Гехте...
Скончался Дмитрий Стонов, наш общий с Паустовским, очень давний, добрый знакомый. С ним вместе работали когда-то в «Наших достижениях».