Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Немногим более года прошло, как я приехал в Москву от берегов Черного моря. И совсем недавно женился и даже был уже счастливым обладателем комнаты на восьмом этаже огромного по тем временам девятиэтажного дома на Садовой-Самотечной. Ни сколько-нибудь постоянного заработка, ни тем более приличной одежды я не имел. И вдруг мой старший * земляк, видный наркоминделец, ответственный дипломат, а в недавнем прошлом редактор провинциальной газеты «Друг народа», в которой я начинал, предлагает мне работу в новой газете. Газета еще не выходит, но в ближайшие дни начнет выходить... нет, не
«Сменовеховский» орган? Стало быть, «смена вех»?.. У меня было самое смутное представление о том, что такое «смена вех». Было известно, что «Смена вех» — название сборника статей группы эмигрантов в Берлине. Назывались имена Потехина, Ключникова, Кирдецова, Дюшена, Лукьянова, а из более известных — Алексея Николаевича Толстого. Все они стояли во главе новой газеты.
Я не смог бы даже сейчас подробно изложить «сменовехов-' скую» программу. Да никогда я ее и не знал подробно, а сборника статей «Смена вех» отродясь не держал в руках.
Известно было, что, особенно поначалу, настроения «сменовеховцев» питались надеждами на то, что объявленная в Советской России новая экономическая политика (нэп) означает буржуазное перерождение Советов и сулит в будущем реставрацию капитализма в России. Истолковав таким образом нэп, группа литераторов-эмигрантов (Н. В. Устрялов, Ю. В. Ключников, Ю. Н. Потехин, С. С. Лукьянов, А. В. Бобршцев-Пуш-* кин) еще в 1921 году в своем сборнике «Смена вех» призвала эмигрантов к примирению с советской властью и возвращению на Родину.
«Накануневцы» были как бы левым крылом среди эмигрантов, сменивших «вехи», но и в этом «левом» были свои расслоения. Так, Алексей Николаевич Толстой принадлежал к эмигрантской группе, уже никак не связывающей свое «сменовеховство» с какими-либо надеждами на реставрацию капитализма в России.
Из всех «сменовеховцев» именно «накануневцы» решительнее других подняли голос за сотрудничество с советской властью, за труд на пользу Советской страны. И также подняли голос против антисоветских клеветников, против козней бело-гвардейщины за границей. «Накануне» будет противостоять антисоветским эмигрантским изданиям. А русская белая эмиграция в те годы была еще многочисленна и пользовалась за границей влиянием.
Итак, мне предлагается стать постоянным московским корреспондентом этой газеты и литературным секретарем ее московской редакции. Мой земляк-дипломат, бывший секретарем советской делегации в Генуе, сказал, что уверен во мне и готов рекомендовать меня Кричу. Крич должен руководить московской редакцией «Накануне». Через некоторое время его сменит Михаил Левидов. Пока что Левидов в Лондоне представитель нашего телеграфного агентства.
Чуть не через день я приступил к работе. Работы не было пока никакой. Крич требовал только, чтобы я время от времени являлся к нему узнавать, не наступило ли время работать.
Жил он в доме Наркоминдела на Кузнецком мосту и был небезызвестным журналистом Михаилом Кричевским. Крич — его псевдоним в дореволюционной печати. В 1923
Крич, тридцатипятилетний и элегантный, как и подобало * работнику Наркоминдела, дал мне понять, что лично ему недосуг заниматься созданием московской редакции «Накануне». Заниматься этим будет... Кричевская. И он представил меня * своей супруге.
Вот уже не помню, как звали эту импозантную, со светскими манерами супругу Кричевского. О ней говорили, что в прошлом она была личным секретарем члена Государственной думы В. В. Шульгина. Бог ее знает, как и при каких обстоятельствах стала она супругой журналиста и наркоминдельца Кричевского. За глаза мы называли ее «мадам». Вскоре после конца «Накануне» мадам укатила в Париж, оставив мужа в Москве. Крича я встречал несколько лет спустя. Он с умилением рассказывал, что мадам прекрасно устроена в Париже, открыла ателье не то дамских шляп, не то модного дамского платья и время от времени пишет из Парижа своему доброму Кричу...
Вот эта мадам до прибытия в Москву Михаила Левидова и стала полноправной хозяйкой московской редакции берлинской «сменовеховской» газеты «Накануне».
Она держала себя как хозяйка литературного салона. У нее были свои любимцы — Юрий Слезкин и Владимир Лидин,— наиболее респектабельные из всех бывавших в этом салоне писателей. Появлялись они в нашей редакции в изящных, купленных за границей пальто, очаровывали всех своими манерами и печатались в «Литературном приложении» к «Накануне» особенно часто.
Благоволил к ним даже сам Калменс. Но как же рассказывать о московской редакции «Накануне», не представив сначала Семена Николаевича Калменса! Никто из москвичей-«нака-нуневцев» не сможет его забыть! Калменс был главою конторы редакции и ведал всем хозяйством этой конторы, всеми ее финансами. Он следил за получением ежедневно прибывавших самолетами «Дерулюфт» из Берлина пачек газет «Накануне», распространением газеты в Москве и во всех больших городах страны, сбором объявлений и уж не знаю, чем там еще! Без благословения Калменса ни один автор не мог получить гонорара.
По образованию он фармацевт. В недавнем прошлом — дипломатический курьер, возивший диппочту между Москвой п Тегераном и потому считавший себя знатоком Ирана. По душевным своим влечениям Калменс — обожатель литературного общества и разговоров о литературе. И наконец — переводчик, переводивший пьесы с немецкого. После того как одна из них — «Пламя» — пошла на сцене театра Корша, он начинал всякую фразу со слов: «Мы, драматурги...»
Многим Калменс казался грозным, несговорчивым и скупым. На деле был добр, общителен, болтлив, неглуп, но способен был возненавидеть каждого, кто вздумал бы напомнить ему о том, что в прошлом он фармацевт. Калменс был невообразимо горд новым своим назначением, хотел, чтобы его принимали за крупного общественного деятеля, и, хотя на судьбу принятых рукописей влияния не имел, с важностью пробегал глазами каждую рукопись, принятую Кричевской или рекомендованную мной для отправки в Берлин.