Необыкновенные собеседники
Шрифт:
И вдруг жестким гортанным голосом принялась наизусть читать блоковские «Двенадцать». В манере ее читать было нечто сходное с манерой чтения сына: она твердо подчеркивала согласные, не скандировала, не пела — ковала строку.
* Пра жила на своей половине дома, отдельно от сына. Она всегда очень много читала по-французски, любила Монтеня, Паскаля, даже Расина, но ценила и Андре Жида, тогда в России малорзвестного. Библиотека Волошина в значительной мере состояла из книг французских. Ее и сейчас можно видеть, эту огромную, безупречно подобранную библиотеку. В ней много латинских, итальянских авторов в подлинниках и, разумеется особенно много
Пра была постоянной читательницей сыновней библиотеки. Я не раз заставал ее наверху у сына, когда она придирчиво рылась на полках его книжных шкафов. Однажды я сидел у него в этой верхней библиотечной комнате с желтыми, золотистыми (ясеневыми?) книжными шкафами, со створками, наглухо, натемно закрывающими от солнца книги. В комнату беззвучно вошла Пра. Даже не вошла, а как-то внезапно возникла, словно все время была в ней и только сей момент стала вдруг видимой, и сразу наполнила комнату напряженным безмолвием. Стала рыться в шкафу среди книг — неожиданно натолкнулась на какую-то — не знаю, не помню какую, и удивилась: не знала, что в библиотеке Макса есть эта книга. Вполоборота к нему, осуждающе глянула на него: «Ты почему не сказал мне, что у нас она есть?» Он стоял перед ней, как провинившийся гимназистик,— большой, широкий, с громадой перетянутых ремешком волос, в холщовом хитоне, голоногий, с повинно опущенными руками, налитыми тяжелой мускулатурой. Да, виноват: не доложил ей о новой книге! к Она, не прощая, тряхнула коротко остриженными, пересыпанными сединой волосами и с книгой под мышкой вышагнула твердо из комнаты. После ее ухода он долго еще оставался притихшим, нет-нет да и взглядывал несмело на дверь.
Она была первая читательница его стихов, первый его судья. Она была для сына больше, чем мать. Пра. Это имя звучало для него и как Прародительница, и как Мудрость, и как Правота, как Жизнь. •
Надо было видеть их, бредущими по плоскому коктебельскому берегу,*— его в лиловом хитоне, в сандалиях на босу ногу, с высоким посохом аттического пастуха, в диадеме, украшенной коктебельскими сердоликами, и ее, кипарисовую, негорбящуюся старуху, одетую по-мужски в черные шаровары, сжимающую в тонкой сухой руке такой же, как у него, пастушеский посох. И совсем не казались они диковинными среди обставших их светящихся синих гор на зернистом цветном берегу Коктебеля. Диковинными тогда в Коктебеле были не их одежды, а наши обычные, городские пиджаки, брюки, ботинки. Диковинным был тогда Вересаев в пиджачном костюме, а не Волошин в хитоне древнего грека.
Когда Пра умерла, на ее похороны с гор пришли ее друзья — пастухи-татары. Сейчас в Коктебеле редко кто вспоминает Прародительницу Коктебеля. Легенды о ней ненадолго пережили ее.
III
Как-то на улице в Феодосии Волошин остановил меня со словами:
— Только что одна очень хорошенькая девушка спрашивала, не видел ли я вас сегодня.
Лукаво улыбаясь, он назвал имя девушки, которая впоследствии стала моей женой. Он был знаком с ее семьей старых феодосийцев, бывал у них дома.
Девушка эта одно время жила в Отузах в виноградной долине у моря за Карадагом, верстах в тридцати от Феодосии. Я ходил к ней пешком из города. Коктебель лежал почти на середине пути. Правда,»в ту пору из Феодосии
Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель... *
Признаться, я никогда не чувствовал эту дорогу, пахнущую мятой и чабром, как скорбную. Никогда голубой и торжественный, как орган, Коктебель мне не казался безрадостным. Ни тогда, когда мне было 20 лет и я шагал по горам к девушке в виноградниках Отузской долины, ни теперь, в старости, которую не променяю даже на свои юные годы. Не дорога, которой Волошин шел, была скорбной, и не Коктебель безрадостным. Скорбным было душевное состояние поэта, когда однажды он шел своей любимой дорогой, и безрадостным было его тогдашнее возвращение в Коктебель.
По пути в Отузы я обыкновенно ночевал у Волошина.
На второй этаж дачи-корабля, где он жил, вела крутая, в два марша наружная лестница. По ней из палисадника перед дачей поднимались на балкон, а с балкона был ход в переднюю. В передней налево вход к Пра, направо к Максимилиану Александровичу. Его половина была двухъярусной. В нижней части — мастерская в форме урезанного с одной стороны овала. Закругленная часть — нос корабля! — выходила прямо на море.
Запах моря и солнца, звон гальки, нередко шум волн наполняли мастерскую поэта и художника. У закругленной застекленной стены стоял большой некрашеный стол. Здесь Волошин обычно писал свои акварели. Море шумело за его спиной.
В противоположном конце мастерской под широкими антресолями, на которые поднимались по очень узкой лесенке, Волошин устраивал на ночлег гостей.
Я ночевал у него много раз, но соседей у меня никогда не
случалось. Всегда в этом двухместном углу под гипсовым бюстом древнеегипетской царевны Таиах я бывал один. Иногда Волошин отводил мне для ночлега какую-нибудь пустовавшую комнату — «каюту» своего корабля. Однако чаще всего я ночевал в его мастерской.
Максимилиан Александрович укладывался обычно на антресолях — там стояла его тахта.
Это был удивительный странноприимный угол, как все было удивительным в этом корабельном доме поэта. Две лежанки, мягкие, покрытые каждая зеленым бархатным покрывалом, были разделены узким проходом.1 В глубине прохода у изголовья возвышался большой белый гипсовый бюст царевны — богини Таиах.
Бюст этот — слепок, а подлинник хранится в музее в Каире. Волошин когда-то работал в музее — то ли производил опись, то ли делал по заказу музея рисунки. За работу ему причитались деньги. Он отказался от денег и попросил вознаградить его слепком бюста царевны.
У него есть стихи, посвященные этой царевне:
Ты живешь в подводной сини Предрассветной глубины,
Вкруг тебя в твоей пустыне Расцветают вечно сны.
Мы друг друга не забудем.
И, целуя дольний прах,'
Отнесу, я сказку людям О царевне Таиах.
В другом стихотворении он называет ее «царевной солнца Таиах». Вблизи этой царевны солнца я провел в его мастерской много ночей, v