Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Я тихо вышел из комнаты и затворил за собой дверь. Зайти к Мейерхольду и поделиться с ним своими недоумениями? Но все, что он говорил о своем театре и биомеханике, я уже слышал множество раз! Я вспомнил его хмурый взгляд, его подозрительные расспросы о редакции журнала, пославшей меня к нему. Нет, попросту не стану писать! Сейчас, четыре десятка лет спустя, я, конечно, очень жалею, что не воспользовался приглашением Мейерхольда и не зашел к нему со своими недоумениями. Наверняка осталась бы в памяти беседа с гениальным бунтарем на театре! Но я сделал непоправимую ошибку: не задерживаясь,
На следующий день я сказал Михаилу Кольцову, что отказываюсь писать о биомеханике Мейерхольда.
— Почему?
Я поделился своими недоумениями: не вижу никакой связи между пресловутой биомеханикой и спектаклями Мейерхольда. На мой взгляд, все самое значительное, самое удивительное в «Великодушном рогоносце» не имеет ничего общего с биомеханикой, которую пропагандирует в своих выступлениях Мейерхольд. Спектакли его — сами по себе, биомеханика — сама по себе.
— Художника надо судить по его творчеству, а не по его рассуждениям,— закончил я свои объяснения.
Михаил Ефимович поднял на меня улыбающиеся глаза:
— Вы понимаете, что говорите? Ведь вы говорите как раз то самое, что можете и должны написать. У вас есть своя точка зрения. Садитесь и пишите статью. У вас же есть о чем написать, чудак!
— Но я дал Мейерхольду слово! Не могу же я нарушить его!
И — рассказал о своем разговоре с Мейерхольдом.
Кольцов рассердился:
— Вы не должны были давать ему слово. Он не имел права предлагать вам такое условие.
Я посоветовал Кольцову заказать статью о биомеханике Другому сотруднику.
— Нет. Мы совсем не будем о нем писать. Он должен знать, что журналисту не предлагают таких условий.
Так в «Огоньке» и не появилась с?атья о биомеханике Мейерхольда.
Я решил проверить себя и снова пошел смотреть «Великодушного рогоносца».
Что и говорить, спектакль сверкающий! Тот, кто видел его хотя бы однажды, не сумеет забыть его до конца своей жизни. Он мог вызвать любой силы протесты, мог возмутить, мог заставить человека вознегодовать — и, кстати сказать, и возмущал и вызывал и протесты и негодование,— но и те, кто негодовал, не могли освободиться от необычайного впечатления. Мне кажется, даже в самых лютых противниках Мейерхольда это негодование сочеталось с чувством скрытого восхищения «Великодушным рогоносцем».
Фарс Кромелинка был переведен Аксеновым специально для Мейерхольда. В фарсе ревнивый муж заставляет свою хорошенькую жену отдаваться чуть ли не полутора десяткам мужчин с целью узнать, кого из них она любит. Мужчины выстраивались в очередь у дверей спальни жены героя и в нетерпении подплясывали под эксцентрическую и тогда еще непривычную для Москвы музыку джаз-банда Валентина Парна-ха. В конце концов жена не выдерживала и убегала с пастухом в горы...
Пытались уверить, что фарс Кромелинка разоблачает буржуазную мораль и что-то еще. Разоблачение буржуазной морали до публики, однако, не доходило. Зато доходила совершенно блестящая, непередаваемо свежая игра молодых, дотоле никому не известных актеров — Бабановой, Ильинского, Зайчикова. Доходило непревзойденное мастерство режиссерской работы с актером. Но у одних вызывала восторг постановочная работа режиссера, а
Мне казалось, что игра молодых актеров пленяет зрителя, несмотря на особенности постановки, а вовсе не благодаря ей. По-моему, эти особенности только мешали актерам. Мешало не то, что актеры играли без грима, не то, что на всех мужчинах были одинаковые синие блузы, а на женщинах одинаковые синие платья, и даже не то, что театральная живопись, к которой привык зритель, в спектакле вовсе отсутствовала. Но, несомненно, мешала конструктивистская декорация — система мостиков, лестниц, трапов. Кстати сказать, в другом мейер-хольдовском спектакле — «Смерть Тарелкина» — вращающиеся двери и колеса своим верчением всячески подчеркивали сцены погони, борьбы, драки. Постановщик явно намеревался та-
K0M образом усилить впечатление движения на сцене. Но это было не внутренним движением спектакля, а чисто механическим движением деревянных колес на сцене.
Хотелось аплодировать актерам, аплодировать работе режиссера с актерами и спорить, спорить с режиссером-постанов-щиком. Мейерхольд-теоретик мешал Мейерхольду-практику. Так многим казалось. Но, разумеется, сторонников Всеволода Мейерхольда было великое множество.
Маяковский был самым верным из них. Впрочем, он был , не только сторонником Мейерхольда — был сподвижником его и соратником. Нередко на диспутах они выступали вдвоем, поддерживая, объясняя, пропагандируя друг друга.
Решительнее всех против «Великодушного рогоносца» высказался А. В. Луначарский. Высказался на страницах «Известий» с резкостью, необычной для Луначарского. Он считал «Рогоносца», несмотря на признаваемый им талант актеров, Спектаклем ничем не оправданного кривлянья!
Появились и другие статьи известных общественных деятелей против «Великодушного рогоносца». Особенно нашумела статья Красикова. Но нашлись и не менее уважаемые защитники спектакля.
На страницах тех же «Известий» с приветствием «Великодушному рогоносцу» выступил Н. А. Семашко, несогласный с А. В. Луначарским и с Красиковым в оценке спектакля.
Публика продолжала ломиться на спектакли «Великодушного рогоносца». Так же ломилась она и на бесчисленные диспуты о «Рогоносце». В Доме союзов состоялся вечер под сенсационным названием «Разгром левого фронта». Сторонников Мейерхольда на этом вечере оказалось не меньше, чем недругов, и главные схватки происходили не на эстраде, где стояла трибуна, а в зале, переполненном публикой.
Вскоре после этого вечера Мейерхольд лекцией ответил своим противникам. Лекция называлась «Чья глупость, чье шарлатанство?».
Страсти вокруг «левого фронта» все накалялись.
Я еле успевал посещать шумные диспуты. Писал о них в разных журналах. Но слово, данное Мейерхольду, сдержал: в «Огоньке» не писал о нем.
Какой-то, не помню уже какой, спектакль в театре Мейерхольда мы смотрели вместе с Валентином Катаевым. Помшо, что в этом спектакле под громкие аплодисменты публики через весь зрительный зал по мосткам на сцену с шумом и треском въезжал мотоцикл.
Катаеву это очень понравилось.
— Каков режиссер! — воскликнул Катаев.—Ничего не боится. Всё может! Вот для кого надо писать!