Необыкновенный консилиум

Шингарев Геннадий

«Больной скончался». Назавтра его снова вызвали в больницу. В его кабинете соком к столу сидел гестаповец.

— Негодяй, — сказал офицер, не повышая голоса. — Ты солгал. Никакого крушения на станции не было.

— Но больной мог сказать мне неправду, — пробормотал доктор.

— Где он?

Доктор снял очки и, моргая, стал протирать стёкла полой халата.

— Больной умер, — сказал он.

Офицер приказал позвать фельдшерицу. Он спросил: правда ли это? Фельдшерица посмотрела на доктора и ответила:

— Не знаю.

Тогда офицер встал, надел фуражку и вместе с врачом отправился в обход по палатам. Их было всего три. Во всех палатах стояли пустые кровати.

— Ну и больница, — заметил офицер. — Где же вы его похоронили? — спросил он о раненом.

Доктор сказал:

— На кладбище.

Вышли на крыльцо. Напротив общего корпуса находилась кухня, а поодаль — длинный и низкий барак с наглухо занавешенными окнами.

— Там что? — спросил офицер. И, не дождавшись ответа, зашагал к бараку.

Врач, в развевающемся халате, с трудом поспевал за ним. Дверь была заперта. Офицер вопросительно обернулся. Врач пробормотал:

— Это заразное отделение. У нас эпидемия сыпного тифа. Тифус, — объяснил он.

— Тиф? — сказал немец. И озадаченно расставил тощие ноги в чёрных галифе.

Он потребовал историю болезни умершего. Врач принёс кипу исписанных листов. Офицер долго рассматривал их. Наконец сунул всё в портфель, щёлкнул замком, и скрип его сапог затих вдали.

А ночью на больничный двор въехала подвода. Колёса были обмотаны тряпьём. Врач вышел и отпер ключом дверь «тифозного» барака. В бараке находился только один больной. Он уже мог передвигаться на костылях. Люди, приехавшие с подводой, вывели раненого под руки на крыльцо.

Старый доктор пошёл домой и вернулся, держа под мышкой узелок с бельём и инструментами.

— Возьмите меня с собой, — сказал он.

С тех пор его не видели в больнице. Позже узнали, что он ушёл в отряд к партизанам.

Глава 49 КОРВРАЧ БУРДЕНКО

Что общего между медициной и войной? Солдат стреляет. Врач лечит. Медицина отстаивает жизнь. Война несёт смерть. Кажется, что это две вещи несовместные. И всё-таки они оказываются рядом, больше того, соединяются в одном лице. Это лицо — военный медик. Врач, ставший солдатом: Военная медицина — это совместный плод военной науки и врачебного мастерства. Поэтому организация медицинской помощи на войне одинаково зависит и от того, какая сейчас медицина, и от того, какая идёт война. В армии Наполеона существовали амбулансы. Походы и битвы — вот как выглядела в то время война. Армия непрерывно двигалась, и медицина колесила следом за полками, а в сражении шла в огонь вместе с солдатами. Во время Севастопольской обороны война была позиционной: войска сидели в укреплениях. Главной ударной силой стала артиллерия. Раненых стало больше. Но зато и медицина сделала шаг вперёд. Пирогов уже не ампутировал направо и налево, как делали раньше; появилась гипсовая повязка, были придуманы первые меры для борьбы с гнойным воспалением ран. И врачи находились уже не на передовых позициях, а там, где они были нужнее всего, — в госпитале, за операционными столами. Впервые была введена сортировка раненых, и всё лечение стало более организованным. В XX веке медицина достигла громадных успехов. Достаточно назвать хотя бы два новшества: переливание крови и пенициллин. Изобретение этого лекарства (оно было впервые применено в английской армии в конце 1941 года) сравнивали с изобретением нового вида оружия. Пенициллин — враг микробов, он прекрасно излечивает заразные болезни и гнойное воспаление ран. Словом, за 80 лет, прошедших со времени Пирогова, искусство лечения раненых и больных изменилось до неузнаваемости. Но изменилась и война. Миллионные армии. Невиданные разрушения. Грандиозные наступательные операции, когда за несколько дней войска проходят с боем десятки и сотни километров. И огромный, нескончаемый ноток раненых. Конечно, к этой войне готовились. Войну ждали. Но когда она началась, то оказалось, что прежняя медицинская система устарела и нужно придумать что-то новое. Нужно было не просто спасать жизнь пострадавшим. Нужно было добиться, чтобы раненые выздоравливали и возвращались на фронт. Ещё в конце первой мировой войны кто-то бросил крылатую фразу: «Франция выиграла войну благодаря своим раненым». Уже тогда было ясно, что раненый в бою вовсе не обязательно должен быть вычеркнут из солдатских списков. Он ещё повоюет. Надо только вовремя оказать ему помощь, вовремя вынести из-под огня, остановить кровотечение и быстро переправить в тыл. Но ведь за годы, прошедшие между двумя мировыми войнами, медицина стала ещё могущественней. Значит, всё дело было за организацией. Как сделать так, чтобы медицина и не отрывалась от фронта, неотступно следуя за войсками, и в то же время лечила раненых по всем правилам науки, так, как лечат больных в самых лучших современных больницах? Вот вопрос, который стоял перед врачами и прежде всего перед человеком, о котором я собираюсь вам рассказать. Человека этого звали Николаем Ниловичем Бурденко. Во время войны он был Главным хирургом Советских Вооружённых Сил. Он был уже немолод. За плечами было сорок лет врачебного труда и три войны. В 1904 году, во время русско-японской войны, Бурденко в составе военно-санитарного отряда отправился на Дальний Восток. В бою рядом с ним разорвался снаряд. После этого он начал терять слух, сначала незаметно, потом всё больше и больше. В конце первой мировой войны он получил вторую контузию. Но впереди была ещё одна война — гражданская. В конце концов он оглох окончательно. Однако это не помешало ему стать выдающимся врачом. В нашей стране Бурденко создал новую отрасль медицины — хирургию мозга и основал нейрохирургический институт. В сорок первом году он опять надел военную форму. В его петлицах, рядом с золотой змейкой, обвившейся вокруг чаши, было три красных ромба — знак воинского звания корпусного врача. В то время это было высшим военномедицинским званием. Он был глухим и не слышал грохота взрывов. Осенью 1941 года под Ленинградом, при переправе через Неву, он попал под бомбёжку. А спустя несколько часов у него внезапно отнялась речь. Разбитого параличом, его повезли в глубокий тыл. Никто не надеялся, что он выживет. Когда он очнулся, у него спросили — знаками, как он себя чувствует. Он взял карандаш и написал: «Если у тебя на руке останется только один палец — всё равно не сдавайся. Действуй так, как будто у тебя целы все пальцы!» Прошло несколько недель, и он потребовал, чтобы ему дали зеркало. Лечащий врач написал: «Зачем?» Больной объяснил, что он собирается учиться говорить. Врач запротестовал. Бурденко рассердился, схватил карандаш и написал громадными буквами: «ПРИКАЗЫВАЮ ДАТЬ ЗЕРКАЛО. КОРВРАЧ БУРДЕНКО». Весной 1942 года, поправившись, он вернулся в Москву. Бурденко умер вскоре после войны. Он оставил после себя долгую, вечную память. В Москве стоит его институт. Во многих городах работают его бесчисленные ученики. Но, пожалуй, самым замечательным памятником его жизни остаётся созданная в нашей стране новая, никогда раньше не существовавшая система спасения раненых на войне. Конечно, не он один придумал эту систему. Вместе с ним над её созданием трудились люди,

имена которых тоже вошли в историю: Ефим Иванович Смирнов, Николай Николаевич Еланский, Семён Семёнович Гирголав, Николай Николаевич Завалишин и многие, многие другие. Но ведь обо всех не расскажешь. Глава 50 КАК ЭТО БЫЛО

Между обычной медициной и медициной на войне есть одна важная разница. В мирное время больной человек лечится на одном месте. Его выхаживают одни и те же сёстры, одни и те же врачи. В военное время раненый — а точнее, вереница раненых— проходит длинную цепь санитарных пунктов и военных больниц. То, что в обычное время делают одни и те же врачи в одной больнице — переливание крови, вправление переломов, лечение ран и так далее, то на войне по очереди выполняют разные врачи. Потому что раненый не лежит на одном месте. Оказав ему помощь на первом санитарном пункте, его везут на следующий пункт. Там его подлечивают и снова везут. Это называется — эвакуация по этапам. Чем тяжелее ранение, тем дальше от фронта увозят раненого. Так он едет, пока не доберётся до последнего госпиталя в глубоком тылу. Там и будет закончено его лечение. Раненые движутся навстречу медицине. Но и медицина не стоит на месте. Армия идёт вперёд, а вслед за ней перемещается вся цепь медпунктов и полевых госпиталей. Они идут по следам друг друга: где вчера был полковой медпункт, там сегодня медсанбат. А где был медсанбат, там развёртывается госпиталь первой линии. Всего девятнадцать минут требуется, чтобы развернуть где-нибудь на лесной поляне дивизионный медицинский пункт (или медсанбат, как его называли фронтовики): поставить палатки, провести электричество, оборудовать перевязочные и операционные. И так же быстро — как только поступит приказ — всё сворачивается: палатки грузят на грузовики, медики садятся в кабины. И — вперёд, за уходящим фронтом. А раненые? Их примет госпиталь, который идёт следом. Но как же всё-таки происходит лечение? А вот как. …В боях на подступах к городу Н., 25 сентября 1943 года, рядовой 236-го мотострелкового полка Иван Козырев был засыпан землёй от взрыва. Сержант и четверо солдат его отделения были убиты. Спустя немного времени к месту взрыва подполз санитар. Он откопал Козырева. Тот был без сознания. Санитар расстегнул сумку, достал жгут и перетянул раненому солдату ногу выше того места, откуда текла кровь. После этого он взвалил Козырева себе на спину, выждал, когда поутихнет свист снарядов, и пополз к ближнему пригорку. За пригорком у него лежала плоская деревянная лодочка-волокуша. Санитар переложил раненого на волокушу, взглянул на часы и, сдвинув каску на затылок, пополз через изрытое минами поле к полуобгорелой роще, таща за собой на верёвке волокушу. В роще, на расстоянии километра от переднего края, находился батальонный медицинский пункт — сокращённо БМП. Это была брезентовая палатка, рядом к дереву был прибит флажок с красным крестом. Санитары подтаскивали раненых. Батальонный фельдшер их перевязывал. Раненую ногу нельзя перетягивать дольше, чем на два часа, иначе нога омертвеет. Санитар, который нёс Козырева, посмотрел на часы и сказал, что прошло полтора часа. Фельдшер быстро снял жгут, разрезал штанину, туго забинтовал бедро и привязал к ноге шину. Он сделал Козыреву укол. Раненого положили на носилки и понесли за два километра на полковой медицинский пункт — ПМП. Тут только Козырев очнулся. Открыв глаза, он увидел две землянки, замаскированные еловыми ветками. Между ними стоял шалаш. В шалаше — это была операционная — полковой врач только что кончил оперировать другого раненого и мыл руки в тазу, не снимая резиновых перчаток. Здесь Козыреву сделали первую операцию. Потом его отнесли в землянку, дали ему поесть и напоили горячим чаем. Как всякий раненый, потерявший много крови, он очень хотел пить. Был уже вечер, когда раненых на двуколках, запряжённых лошадьми, повезли в медсанбат. Медсанбат (медико-санитарный батальон) — это целый военный лагерь. В лесу, скрытые от самолётов кронами деревьев, стояли большие и маленькие палатки. Козырев оказался в сортировочной палатке. Оттуда на носилках его перенесли в операционный блок. В медсанбате ему сделали вторую операцию и переливание крови. Козырев пробыл в медсанбате четыре дня. На рассвете тридцатого сентября он был отправлен в госпиталь первой линии. Раненых везли в крытых грузовиках. Он лечился в этом госпитале две недели, а затем перекочевал в госпиталь второй линии, который находился в прифронтовой полосе. Это была большая специализированная больница, и называлась она так: «Хирургический полевой походный госпиталь (ХППГ) для лечения раненых в бедро и крупные суставы». Если бы он был ранен в голову, то оказался бы в госпитале, который называется «Голова — лицо». Если бы осколок попал ему в грудь, раненого лечили бы в госпитале «Грудь — живот». И так далее. Для каждого рода ранений предусмотрен свой госпиталь. Рана Козырева не заживала: у него началось воспаление костного мозга. Поэтому в конце октября его опять снарядили в дорогу. Раненых повезли на вокзал. Санитарный поезд помчал их на восток, в далёкий тыл. Там, в сибирском городе, он вылечился окончательно. Летом сорок четвёртого года Иван Козырев выписался из своего последнего госпиталя. На груди у него был орден Славы и жёлтая нашивка — знак тяжёлого ранения. Часть, в которой он служил, за эти месяцы ушла далеко вперёд, и он догнал её в Польше. Мы проследили путь только одного раненого. Одного из многих тысяч героев, которых вернула в строй военная медицина. Глава 51 ЗАБВЕНИЕ, ПОДОБНОЕ СМЕРТИ

Старинная легенда повествует о том, как братья-чудотворцы Козьма и Дамиан пришили чужую ногу безногому человеку. Эта легенда была настолько популярной в средние века, что первая в истории корпорация хирургов, возникшая в Париже в начале XIV века, называлась «братством Козьмы и Дамиана». Братья считались покровителями хирургии. Легенда, однако, умалчивает о том, какие меры они предприняли для того, чтобы больному не было больно. Или, может быть, они просто не обращали внимания на его крики и стоны? Хирургию долгое время представляли себе как что-то мучительное. Увы, это было правдой. В старинных медицинских книгах можно найти чудовищные рисунки, изображающие лечение болезней, но гораздо больше похожие на картины пыток. Хирург с ножом в руке склонился над искалеченной ногой, а вокруг сгрудились люди— держат больного. На другой картинке пациента чуть ли не верёвками привязывают к операционному столу. Чтобы хоть немного заглушить боль, мучеников поили одуряющими настоями. Особенной известностью пользовался корень мандрагоры — растения с жёлтыми ягодами и толстым, как редька, корневищем. Снадобья из этого корня издавна были в ходу у разных народов. В одном трактате, написанном около 350 года нашей эры, о нём говорится так: «Можно усыпить душу этим соком, погрузить её в забвение, подобное смерти…» И о нём же можно прочесть в средневековом русском лечебнике: «Дают коренья мандрагорова болящим пити… и они от того толь крепко спят, что не чуют, егда лекарь у них уды (то есть части тела) отсекает…» Были и другие способы утолять боль; некоторые из них кажутся сейчас просто невероятными. Например, в одной медицинской книге, вышедшей всего лишь около 130 лет назад, описано обезболивание перед вправлением вывиха плеча: «Больному сделали сильное кровопускание, и он был посажен в тёплую ванну на несколько часов. Затем он получал время от времени водку, пока не выпил в совокупности полторы четверти (то есть четыре с половиной литра). После чего он оказался совершенно расслабленным. В таком состоянии было предпринято вправление». Хуже всего то, что эти героические меры не помогали. Полного обезболивания не получалось. В результате даже несложное вмешательство, вроде удаления зубов, превращалось в пытку. И вот в 1846 году в американском городке Бостоне произошло неслыханное событие. Выпускник зубоврачебной школы Уильям Мортон вырвал больному зуб, а больной даже не заметил этого! За две минуты до операции Мортон дал ему понюхать комок ваты, смоченной холодной и пахучей жидкостью. Больной подышал и… уснул. И даже не слыхал, как окровавленный зуб со стуком упал в таз. Мортон прослышал от своего учителя, профессора химии Джексона, о том, что есть такое вещество— серный эфир, пары его могут усыпить человека. Одновременно исчезает чувство боли. Мортон решил на самом себе испытать это вещество, Он заперся в кабинете, уселся в зубоврачебное кресло и стал дышать из флакона с эфиром. Дальше начались удивительные вещи, о которых сам Мортон рассказывал так: «Я взглянул на часы и вскоре потерял сознание. Очнувшись, я почувствовал себя словно в сказочном мире. Все части тела будто онемели… Мало-помалу я смог поднять руку и ущипнуть себя за ногу, но убедился, что почти не чувствую этого. Попытавшись подняться со стула, я вновь упал на него. Лишь постепенно я обрёл контроль над частями тела, а с ним и полное сознание. Я тотчас взглянул на часы и обнаружил, что в течение семи-восьми минут был лишён восприимчивости». Мортон вскочил и закричал: «Ура! Нашёл!» После этого он вырвал зуб больному, усыпив его парами эфира — как мы видели, весьма успешно. А ещё через некоторое время Мортон предложил свои услуги известному хирургу доктору Уоррену. Этот день— 16 октября 1846 года — считается днём рождения наркоза. Когда по городу распространился слух о том, что какой-то начинающий зубной врач изобрёл способ избавлять от боли больного во время операции, поглядеть на эту операцию сбежалась вся местная медицина. Врачи столпились на галерее, окружавшей полукольцом операционный зал, где на столе уже лежал пациент — молодой человек с безобразной багровой опухолью на шее. Все ждали Мортона. Но его почему-то не было. «Ну что ж, — сказал Уоррен, — доктор Мортон не явился. Может быть, его пригласили ещё куда-нибудь?» На галерее раздался дружный смех. Уоррен взял скальпель. Вдруг дверь отворилась — запыхавшийся Мортон, со склянкой в руках, вошёл в операционную. Он был встречен гробовым молчанием. Наконец хирург произнёс: «Сэр, ваш пациент готов». Дрожащими руками Мортон расстелил полотенце. Он сложил его вдвое, накрыл полотенцем лицо больного и стал поливать сверху эфиром. В воздухе разнёсся сладкий дурманящий запах. Внезапно пациент начал биться. Мортон держал его за руки. Так продолжалось минуты две. А затем все услыхали, как Мортон тихо сказал: «Ваш пациент, сэр… готов». Больной спал. Это был какой-то странный сон. Хирург рассекал ткани, останавливал зажимами кровь; наконец опухоль шлёпнулась в ведро. Больной продолжал спать. Грудь его мерно вздымалась, лицо слегка порозовело. Лишь когда ему стали накладывать повязку, он зашевелился и открыл удивлённые глаза. Так совершилось открытие эфирного наркоза. Фраза Мортона вошла в историю. Она стала традиционной. И по сей день в американских больницах наркотизатор, усыпив пациента, обращается к хирургу с теми же словами: «Ваш пациент готов». Глава 52 ДОКТОР СИМПСОН И ГОСПОДЬ БОГ

Не прошло и года после открытия Джексона и Мортона, как появилось новое наркотическое вещество. Собственно говоря, оно было известно и раньше, но им не интересовались. Первым на него обратил внимание шотландец Симпсон. Симпсон был акушёром и мечтал найти средство, которое могло бы избавить от боли женщину, не причиняя вреда новорождённому. Эфир для этой цели не годился. Симпсон был бесстрашный человек. Он устроил у себя дома лабораторию и с риском для жизни испытывал на себе действие разных газов. Однажды он разогрел в горячей воде колбу с тяжёлой прозрачной жидкостью; из колбы пошёл пар. Симпсон стал дышать паром. Он заметил, что с ним происходит что-то неладное: пар странно действовал на мозг. Симпсон подышал ещё — и повалился на пол… Вещество это называлось — хлороформ. Оно оказалось чрезвычайно сильным наркотизирующим средством и даже на какое-то время затмило славу эфира. Но тут на голову Симпсона посыпались упрёки. На него ополчилось духовенство. Ведь сам бог, говорили церковники, повелел женщинам страдать родовыми болями. В Библии сказано: «В муках будешь рожать детей…» Симпсон не сдавался. Он показал своим противникам другое место из Библии. То место, где рассказывается, как бог взял у Адама ребро, чтобы сотворить из него Еву. Прежде чем произвести эту хирургическую операцию, господь усыпил Адама. Значит, он не считал обезболивание зазорным! Этот анекдотический спор продолжался до тех пор, пока Симпсона не пригласили для обезболивания родов к самой королеве Англии. После этого он был возведён в рыцарское звание, и никто больше не осмеливался на него нападать. Сейчас, когда после открытия наркоза прошло больше ста лет, веществ, подобных эфиру и хлороформу известно много. Благодетельное искусство усыпления сделало врачей волшебниками не хуже сказочного Оле Лукойе, который брызгал детям в глаза сладким молоком из волшебной спринцовки. От этого глаза начинали слипаться, и дети засыпали. Только врачи пользуются не молоком, а особыми лекарствами. Они называются анестетиками. Возникла целая наука — анестезиология, которая ведает обезболиванием. Можно впрыснуть больному несколько миллилитров прозрачной, как вода, жидкости, и он погрузится в сон раньше, чем вы успеете вынуть из вены шприц, — как выражаются медики, «уснёт на кончике иглы». Можно дать подышать из баллона летучей закисью азота — и лёгкий сон слетит на пять минут, ровно на столько, сколько нужно, чтобы вскрыть небольшой гнойник или, скажем, вытащить осколок стекла, застрявший в пятке. Но если предстоит большая операция, наркоз даётся более сложным способом. Помните, я говорил вам, как располагается хирургическая бригада в операционной — где кто стоит. Оператор и его помощник (ассистент) стоят по обе стороны стола друг против друга. Рядом с ассистентом и наискосок от оператора помещается операционная сестра. Если оператору помогают два ассистента, тогда второй ассистент стоит рядом с оператором. А у изголовья стоят ещё двое: врач-анестезиолог и сестра-анестезист. Они находятся как бы на корме этой ладьи (если можно так выразиться), и это не случайно. Обычно на корме сидит рулевой. И в современной операционной главный рулевой — анестезиолог. Потому что именно анестезиолог отвечает за состояние больного во время операции. Под рукой у анестезиолога столик с лекарствами и ещё нечто громоздкое, внушительно поблёскивающее никелированными частями. Это наркозный аппарат. Он представляет собой сложную систему резиновых трубок, кранов, стальных баллонов с манометрами. Наркотическое вещество — эфир или какое-нибудь другое — смешивается с кислородом и подаётся в строго отмеренной дозе под определённым давлением. Давно прошли времена, когда наркотизатор давал наркоз на глазок — лил пахучую жидкость до тех пор, пока больной не погрузится в бесчувствие. Прошли времена, когда, прежде чем заснуть, пациент задыхался и бился, пытаясь сорвать с лица маску. Ушла в прошлое и эта маска. Наркоз начинается с того, что больному вводят успокаивающее лекарство. Это делается ещё в палате. И в операционную его привозят уже в полусонном состоянии. Так будет для него гораздо лучше. Он не будет бояться, и сердце будет работать ровней и спокойней. Быстрым и нежным движением анестезиолог вводит больному в дыхательное горло металлический интубатор, соединённый с трубкой наркозного аппарата. В лёгкие неслышно струится усыпляющий газ… Затем больному впрыскивают особое вещество, от которого расслабляется мускулатура. Теперь всё тело человека расслаблено, и он даже не дышит самостоятельно. Его лёгкие раздувает другой аппарат — аппарат искусственного дыхания: нагнетает кислород, отсасывает углекислый газ. Это называется управляемым дыханием. Хирург и его помощники могут спокойно работать, ничем не отвлекаясь. Все заботы о больном берёт на себя анестезиолог. Он проверяет пульс и давление крови, слушает сердце, регулирует дыхание. Сестра-анестезист делает переливание крови. Пациент лежит на столе совершенно неподвижно; только грудь мерно вздымается под простынёй. И когда операция закончится и больного отвезут в послеоперационную палату, врач-анестезиолог будет сидеть у его постели, пока больной не откроет глаза. Глава 53 КАТЯ И ВОДЯНАЯ МАШИНА

Есть такая болезнь— воспаление почек. Она тянется долго и незаметно и, в общем, не так уж страшна. Но бывает так, что почки, проболев много лет, в конце концов перестают работать. Они больше не в состоянии очищать кровь от лишних, ядовитых веществ. И тогда пиши пропало: дни больного сочтены. Так случилось с одной моей знакомой. Когда-то мы вместе учились в школе. Никто не подозревал, что у неё неладно с почками. Вдруг узнаю, что она в больнице. Я долго ехал в метро, потом трясся в автобусе. Наконец показалось длинное белое здание. На фронтоне вывеска: «Институт трансплантации органов и тканей». Надев халат и белую шапочку, сменив обувь, я на цыпочках приблизился к палате и приоткрыл дверь. На единственной кровати лежала Катя. Выглядела она ужасно. Я заметил, что от её руки, от того места, где сквозь кожу просвечивают голубые жилки, тянутся к окошку в стене две резиновые трубки.

[7] Врач провёл меня в соседнюю комнату. Оттуда доносился приглушённый шум. Оказалось, трубки, протянутые от Катиной руки, вшитые в её кровеносные сосуды, соединяют их со сложной машиной, загромоздившей чуть ли не полкомнаты. Вверх-вниз, не останавливаясь ни на минуту, сновал поршень электрического насоса. В цилиндрическом баке, похожем на стиральную машину, крутилась вода. Но самой главной частью этого сооружения была батарея из пластмассовых пластин с целлофановыми прокладками. Между пластинами струилось что-то розовое. Машина носила странное и даже пугающее название — «искусственная почка». Так вот, оказывается, в чём дело… Машина берёт на себя то, чего уже не могут делать изношенные почки: она фильтрует кровь. За семь минут через искусственную почку проходит вся кровь больного. И возвращается в организм очищенная от ядов. Но что же дальше? Лежать всю жизнь возле этой машины, жить благодаря ей, никогда не выходя из больницы?.. Случилось так, что я несколько месяцев ничего не знал о Кате. Наконец вернулся в город и позвонил Катиной маме. Неожиданно к телефону подошла сама Катя. Я не верил своим ушам.

7

Аппарат «искусственная почка». Больного не видно — он лежит за ширмой, но если бы вы подошли поближе, то увидели бы, как между пластинами (справа) по тончайшим желобкам струится кровь. Очищенная от вредоносных веществ, кровь больного вернётся к нему по резиновым трубкам.

— Дружище! — крикнул я в трубку. — Катя! Это ты? Ты дома?

— Конечно, — ответила она.

— Ты здорова?

— Вполне.

— А как же… — Я замялся. — А как же твои почки?

— Приезжай, — сказала она смеясь. — Всё узнаешь.

И я узнал… Но, пожалуй, лучше рассказать всё по порядку. Для этого придётся начать несколько издалека. Примерно через неделю после того, как я побывал в институте, где была Катя, на другом конце города произошло печальное событие. Грузовик сшиб мотоциклиста. С забинтованной головой, без сознания, пострадавший был доставлен в ближайшее хирургическое отделение, но уже через полчаса стало ясно, что он не выживет. И тогда к воротам больницы подъехала машина. Три врача поднялись наверх, а шофёр остался ждать в кабине. В два часа дня аппарат, записывающий биотоки мозга, показал прямую линию. Раненый умер. Немедленно его тело было перенесено в соседнюю операционную, где находились врачи из института трансплантации. Смерть есть смерть. Это конец человеческой жизни, и ничего тут не поделаешь. Но и смерть можно заставить служить жизни. В 2.05 врачи приступили к операции. Умерший лежал на столе. Хирург вскрыл брюшную полость, отодвинул кишечник. Под тонкой синеватой плёнкой брюшины лежали почки. Тому, кто обладал ими, они уже были не нужны. Но они были ещё живые, они были нужны тому, кто жил. Четыре минуты ушло на то, чтобы отмыть почки от сгустков крови и перерезать сосуды. Стараясь не сделать ни одного лишнего движения, хирург вынул из тела сначала одну, потом другую почку, бережно опустил их в контейнер, похожий на две кастрюли, вставленные одна в другую. Между кастрюлями лежали кусочки льда. Холод поможет почкам прожить ещё немного. В 2 часа 15 минут во дворе запела сирена. Машина с красными крестами вынеслась из ворот. Она везла драгоценный груз — контейнер с почками. В это время в институте шли спешные приготовления. Машина была ещё в пути, а в большой операционной на седьмом этаже сияла бестеневая лампа, вокруг стола стояли наготове хирурги в стерильных халатах и масках, и анестезиолог склонился над лежавшей на столе молодой женщиной. Большие часы над дверью показывали двадцать пять минут третьего. Дверь распахнулась. Вошёл врач, держа в руках металлический контейнер. Даже одной почки достаточно, чтобы жить и быть здоровым, лишь бы она работала хорошо. А для этого нужно обеспечить ей нормальное снабжение кровью. В этом и со стояла суть операции: хирург рассек живот и обнажил кровеносные сосуды. Он уложил чужую почку глубоко на дне живота. Тончайшей капроновой нитью он соединил почку с артерией и веной. Врачи недаром поглядывали на часы. В их распоряжении было только два часа. Замешкаешься — и почки, взятые для пересадки от мёртвого живому, безвозвратно погибли. Врачи успели за полтора часа. То, о чём я сейчас рассказал — трансплантация почек, — делается не в какой-нибудь одной, сверхсовременной больнице, а во многих больницах, в разных городах. На земле живут и здравствуют тысячи людей с пересаженными почками. И рассказал я об этом именно для того, чтобы дать вам представление о величайшем достижении хирургии, которое давно уже не считается какой-то редкостной, случайной удачей. Нет, эта операция прочно вошла в жизнь. Однако не следует думать, что она делается так просто и легко. Дело в том, что природа создаёт каждого человека непохожим на другого. И это относится не только к внешности, к звуку голоса, к почерку, к походке. Вещества, из которых состоят наши органы, тоже у каждого свои. И если бы легендарные основатели хирургии братья Козьма и Дамиан в самом деле пришили человеку чужую ногу, даже если бы им удалось соединить все нервы, все кровеносные сосуды, питающие ногу, — словом, выполнить эту операцию самым безупречным образом, она всё равно бы не удалась. Нога ни за что бы не приросла. Потому что клетки нашего тела обладают удивительным свойством — они умеют отличать чужих от своих. Всё чужое они встречают в штыки. Всё равно как если бы в палец попала заноза: сразу же вокруг неё начинается воспаление, потом появляется гной; организм как бы сам собой старается изгнать чужака прочь. Но как же тогда удаётся пересадка почки? Тут получается примерно то же, что при переливании чужой крови. Кровь — ведь это тоже живая ткань, только жидкая. Как уже говорилось, кровь бывает четырёх групп. Органы тоже имеют группы, но этих групп во много раз больше. Найти подходящего донора для трансплантации почки — дело трудное. Но возможное. Пока что фокус по-настоящему удаётся только с почкой. Но кто знает, может быть, уже через десять или двадцать лет эта проблема будет решена окончательно. Наука идёт вперёд. Подумайте, какие головокружительные возможности откроются для медицины, когда хирурги научатся пересаживать любые органы человеческого тела. Глава 54 ВОЛКИ И ОВЦЫ

Наш разговор о хирургии затянулся. Пора поговорить о другом. Пора вспомнить, что медицина — это всё-таки не одни сплошные раны и операции. Когда-то давно, когда я учился в медицинском институте, мы все с нетерпением ждали, когда наконец мы перейдём на третий курс. И вот настал этот день — мы пришли в больницу. Нам показали хирургическую клинику. С благоговением и восторгом перешагнул я порог операционного блока, увидел громадную лампу и врачей вокруг неё в белых масках и перчатках. А потом нас привели в терапевтическую клинику. Тут всё выглядело по-другому. Пациенты, лежавшие в палатах, казались даже не очень больными. Сестричка раздавала лекарства. Врач, присев к столу, что-то прилежно записывал в историю болезни. После хирургического отделения это казалось будничным и неинтересным. Мы собрались в комнатке для занятий. Ассистент обвёл глазами всю нашу группу.

[8] «Мужчины, — сказал он, — поправьте галстуки. Девушки, приведите в порядок причёски. Врач обязан следить за своей внешностью. Так учил Гиппократ…» Он помолчал и добавил: «Поздравляю вас. С этого дня вы уже чуточку доктора». При этих словах я снова почувствовал восторг и волнение, точно паж, которого посвящают в рыцари. Улыбнувшись, ассистент спросил: «Ну-с, так кем вы решили стать? Кто вы: волки или овцы?» Несколько ошарашенные, мы смотрели на него, не понимая, что он имеет в виду. Но потом поняли. Все засмеялись. Волками он называл хирургов, а овцами — терапевтов. То есть он хотел спросить, какую из двух основных медицинских специальностей мы решили избрать для себя. Мы хором закричали: «Конечно, хирургию!» С тех пор прошло много лет. Вероятно, каждый врач помнит день, когда студентом он впервые пришёл в клинику. Я — тоже. И, как сейчас, слышу этот вопрос, заданный наполовину в шутку, наполовину всерьёз. Разве можно было сомневаться? Хирургия — профессия мужественных, волевых, хладнокровных людей. О ком пишут в романах, кого показывают по телевидению и в кино? Хирургов! Хирург не тратит времени на разные там порошки и пилюли, на всю эту скуку и тоску. Он действует решительно. Вместо того чтобы распутывать клубок болезни, этот гордиев узел, он рубит его мечом. Сверкающий скальпель — вот его меч! И результаты хирургической работы видны сразу. Что может сравниться с напряжённой тишиной операционных, глухим стуком инструментов, падающих в таз, и этой фразой усталого врача-победителя (сколько раз мы её слыхали в кино!):

8

Сначала кажется, что в этой комнате слишком много врачей. Так много, что даже не видно пациента. И не сразу поймёшь, кто тут главный, а кто помощник. Между тем каждый — на своём месте. В правом нижнем углу — аппарат искусственного кровообращения. В глубине находится операционный стол, над ним — бестеневая лампа, которая одновременно служит телевизионной камерой (в другой комнате за операцией следят студенты — будущие врачи). Тот, кто стоит по ту сторону операционного стола (к сожалению, мы видим только его шапочку) — вот это и есть самый главный. Это знаменитый профессор. Возле него—ассистенты. Справа за ширмой стоит со своими помощниками анестезиолог, а слева, перед столиком с инструментами, операционная сестра. Идёт операция на клапанах сердца. Снимок сделан в одном из московских клинических институтов.

— Будет жить!..

Какое, в самом деле, может быть сравнение между хирургией и терапией? Так я думал. И всё-таки я стал терапевтом. Глава 55 ДВА ЛИЦА МЕДИЦИНЫ

«Один врач идёт к больному с ножом, другой — с цветком». Смысл этого странного изречения я понял гораздо позже, когда однажды на дежурстве мне показали больную — уже немолодую женщину, лет пятидесяти, у которой болел живот. Врач-хирург, осмотревший её, сказал, выходя из приёмного покоя: «Живот спокоен. Может быть, к вам?..» Больная слышала эти слова, но, должно быть, ничего не поняла. Она со страхом смотрела на меня, и, когда я окончил осмотр, спросила: куда её положат? Я ответил: «К нам». Но она не успокоилась. Она хотела точно знать — в какое отделение. Больше всего на свете — больше самой болезни! — она боялась попасть в «хирургию». Так велик был её страх перед докторами в резиновых перчатках, перед хирургическими инструментами, перед тем, что её будут резать. Перед всем прекрасным, увлекательным и романтичным, что так пленяло меня, когда я был студентом. И тут я понял, что на врачей и медицину можно смотреть по-разному — с двух противоположных точек зрения. С точки зрения врача и с точки зрения больного. То, что первому кажется прекрасным, то второму может показаться ужасным. То, что для одного увлекательное дело, для другого — трагедия. Древние римляне говорили: «Там, где не помогают снадобья, поможет железо». Значит, «железо», то есть хирургическое лечение, рассматривалось как вынужденное, к которому приходится прибегать, когда обычные способы не помогают. Мы восхищаемся великолепными, сложнейшими и до тонкости разработанными операциями на сердце. Становится даже завидно, когда видишь на фотографии в журнале сосредоточенные лица врачей-кардиохирургов, сгрудившихся вокруг операционного стола. Но хотели бы вы сами оказаться на этом столе? И разве не отдали бы вы всё на свете за волшебное средство, которое избавило бы вас от тяжёлой необходимости лечь под нож? Такое средство есть. Вот оно, у меня на ладони. Та самая таблетка величиною с пуговку на кукольном платье — средство терапевта, которое кажется таким несерьёзным рядом со сверкающим оружием хирурга. Вот только… вот только всё дело в том, что вы не удосужились принять вовремя эту таблетку. Болезнь зашла чересчур далеко. Слишком часто хирург вынужден класть на операционный стол больных, которые не лечились вовремя лекарствами, не соблюдали диету, не слушались советов врача-терапевта. Прочитав то, что здесь написано, кто-нибудь подумает, что хирургия и терапия — это две противоположные, враждебные одна другой специальности, которые оспаривают друг у друга больных. Вовсе нет. Хирургия и терапия — оперативное лечение и лечение без рассечения тканей — не только не спорят между собой, но подчас просто не могут обойтись друг без друга. Когда терапевт не в состоянии справиться с болезнью, на помощь ему приходит хирург. Но хирург шагу не сделает, не посоветовавшись с терапевтом. А после операции больного вновь долечивает терапевт. Хирургия и терапия похожи на двуликого Януса — римского бога, у которого было два лица и лица эти смотрели в разные стороны, но сердце было одно. Глава 56 КОЕ-ЧТО О ТАБЛЕТКАХ

На первый взгляд кажется, что лечить лекарствами очень легко. И в самом деле, стоит кому-нибудь из нас захворать, как со всех сторон сыплются советы друзей и добрых знакомых. Один рекомендует примочку, другой советует поставить компресс. Третий предлагает капли или таблетки. А четвёртый тащит бутыль с грязно-зелёным бульоном из какой-то чудодейственной травы, помогающей от всех болезней. Лечение лекарствами кажется несложным делом, потому что на первый взгляд не требует ни особого умения, ни особых знаний. У вас болит голова? Вот вам таблетка от головной боли. Повышена температура? Вот жаропонижающее. Запор? От запора есть слабительное. Или, может быть, наоборот, вас донимает понос? Против поноса тоже есть средство. Ясно и просто. Но только очень часто такое лечение даёт осечку. Температура спадает, а болезнь не проходит. Поноса нет, но больной так и остался больным. В чём дело? Разве болезнь не есть сумма разных недомоганий, разве она не складывается из всех этих симптомов — из головной боли, повышенной температуры и так далее, — как дом из кирпичей? Нет. Сравнение с домом здесь не годится. Пожалуй, подойдёт другая аналогия — с часами. Глядя на циферблат, мы замечаем, что часы не в порядке: они спешат, или отстают, или вовсе стоят. Но разве виноваты стрелки? Дело совсем не в них. Причина глубже, она — в механизме. Чтобы правильно лечить, нужно разобраться в самой сути заболевания и воздействовать на эту суть. Это не значит, что врач не обращает внимания на жалобы больного. Страдающему человеку нужно помочь любыми способами. И если болит голова, врач охотно назначает болеутоляющее средство. Всё дело в том, что он не ограничивается этим средством, а смотрит глубже. Врач ищет причину головной боли. Самые главные, самые могущественные лекарства — это те, которые помогают устранить причины болезней. Итак, мы лечим не головную боль и не боль в животе, не повышенную температуру и не понос. Мы боремся с болезнью, то есть с теми неполадками в организме, которые вызвали и головную боль, и жар, и все остальные жалобы больного. Но это ещё не всё. Помнится, я говорил о том, что врач имеет дело не с болезнью, а с больным — с живым человеком, не похожим на других. Я говорил, что у каждого больного болезнь протекает по-своему. Мы, медики, любим латынь. И мы помним латинскую пословицу: «Когда двое делают одно и то же, получается не одно и то же». Врач старается подобрать для каждого пациента лекарство, которое подходит именно для него. Однако и этого мало. Чтобы лечить наверняка, нужно знать то, чем ты лечишь. Вот обыкновенное, всем известное средство от бессонницы: примешь таблетку и через пятнадцать минут погружаешься в глубокий и безмятежный сон до самого утра. На коробочке надпись: «Люминал». Что это за штука, как она действует? Куда она попадает после того, как больной, запив таблетку водой, натягивает одеяло и поворачивается к стене? Разумеется, далеко не всегда медики имели точное представление о том, какой путь проделывает лекарство в организме пациента. Можно сказать, что вплоть до середины XIX века это оставалось тайной за семью печатями. Известно было, что такие-то снадобья вызывают то-то. Но почему, этого никто не знал. Попробуем мысленно проследить за этой таблеткой. Вот она проскочила с глотком воды из пищевода в желудок. Что дальше? Дальше — ничего. Несколько минут таблетка лежит на дне желудка. Но вот она начинает распадаться. Разваливается на куски, тает, смешивается с желудочным соком. Затем осторожно, чуть-чуть приоткрывается узенький выход из желудка. Через мгновение лекарство оказывается в кишечнике. Иначе говоря, лекарство проходит тот же путь, какой проходит пища. Пища разлагается на составные части, переваривается и всасывается. Лекарство тоже всасывается — из кишок оно проникает в кровеносные сосуды. Кровь несёт его по всему телу. Но лекарство действует только на какой-нибудь определённый орган. Люминал угнетает клетки мозга. Всякое лекарство, однако, может действовать лишь сравнительно небольшое время. Почему? Потому же, почему и пищи нам хватает лишь на короткое время, чтобы не чувствовать голода, а потом снова приходится есть. Пища усваивается, а остатки её выходят наружу. Лекарство тоже покидает организм — частью через кишечник, частью с мочой. Но самое главное состоит в том, что лекарство разрушается. Тут нам придётся вспомнить о том, что многие лекарства близки к ядам. А многие сильнодействующие вещества обладают лечебным действием. Всё зависит от дозы, то есть от количества. Об этом я упоминал, когда говорил о строфантине. Приведу ещё пример. Можете ли вы представить себе человека, который лечится динамитом? Динамит готовят из нитроглицерина, а нитроглицерин — одно из самых сильных взрывчатых веществ. Настолько сильное, что, если вы помните, в «Таинственном острове» инженер Сайрес Смит взорвал гранитную скалу с помощью нескольких капель этого вещества.

Так вот, примерно через десять лет после того, как вышла в свет книга Жюля Верна, нитроглицерин начали применять в медицине для лечения грудной жабы— тяжёлой болезни сердца. Он оказался прямо-таки спасительным средством, и до сих пор — хотя прошло уже 90 лет — у нас нет другого лекарства, которое могло бы соперничать с ним. Разумеется, принимают его в ничтожной дозе — несколько десятитысячных грамма. Или возьмите иприт — зловещий «жёлтый крест», боевое отравляющее вещество, применённое против французской армии в Бельгии, у реки Ипр, во время первой мировой войны. Иприт — яд, одной капли которого достаточно, чтобы на коже появилась громадная незаживающая язва. Но азотистые соединения этого яда — ценное лекарство, которое исцеляет больных. Итак, по химическому составу лекарства похожи на яды. И организм относится к ним, как к ядам. Он защищается от них. Для защиты от ядов в организме есть два заслона. Один — это желудок, где вырабатывается кислый желудочный сок. Он кислый потому, что в нём содержится едкая соляная кислота. Кислота разрушает яд. Но, положим, не всякое химическое вещество распадается под действием соляной кислоты. Тогда оно попадёт в кишечник и всосётся. И тут на его пути встаёт второй заслон: печень. Потому что кровь, омывающая кишечник, сначала попадает в печень, а уж потом разбегается по всему телу. Клетки печени — это бдительные сторожа: они вылавливают из крови всё постороннее. Так что хотим мы или не хотим, а наша таблетка почти вся погибает на полдороге. Что же делать? Как лечить больных? Выход можно найти — и не один. Или приготовить такое лекарство, которое могло бы выдержать разъедающее действие желудочного сока, а потом как-нибудь проскочило бы сквозь печень. Таких средств придумано много, и к ним относится большая часть того, что мы даём больным принимать через рот: порошки, таблетки, микстуры, капли, настои и прочее в этом роде. Или покрыть таблетку кислотоупорным составом (такие таблетки называются облатками). Тогда она пройдёт через желудок транзитом и растает только в кишечнике. Или, наконец, перехитрить природу и ввести лекарство совсем другим путём — минуя и желудок и печень. Догадались ли вы, о чём идёт речь? Я говорю об уколах. Многие лекарства невозможно давать через рот: они разрушаются без остатка. (К ним относится знакомый нам строфантин.) И вот почему на аптечных полках рядом с микстурами и порошками почётное место занимают коробки со стеклянными ампулами. А бывает и так, что пациент просто не может глотать лекарства. Например, когда он лежит без сознания. Или если пациенту от роду всего несколько месяцев. Во всех таких случаях нам понадобится шприц. Медицинский шприц — этот небольшой, как все инструменты врача, и несложный в употреблении прибор — по праву считается одним из самых замечательных изобретений нашей науки. Впервые он появился в Англии, в середине прошлого века. Глава 57 РОДОСЛОВНАЯ КЛИЗМЫ

Медицинскому шприцу приблизительно сто двадцать лет. Почти столько же лет медицинскому градуснику; не намного старше их стетоскоп — неизменный спутник врача-терапевта. А сколько лет клизме? Вижу, как на губах у вас появилась усмешка: ещё не хватает, чтобы мы заговорили о таком прозаическом и даже неприличном предмете, как клизма! Но признайтесь: не с него ли началось ваше собственное знакомство с медициной. Вот у меня уже лысина на голове, а я до сих пор помню, как мать стояла над моей кроваткой, держа в руках огромную, как мне казалось, и наполненную водой резиновую грушу с чёрным наконечником. И ведь то же самое можно сказать обо всём человечестве. Для него эта груша — тоже одно из самых ранних воспоминаний. Потому что история клизмы насчитывает многие тысячи лет, и сведения о ней пришли к нам из необозримой дали времён. Вы знаете, что эмблемой врачевания служит изображение змеи, обвившей чашу с целебным питьём. Но клизма — изобретение не менее древнее, чем лекарственный настой, и её с таким же правом можно было бы избрать в качестве символа терапии. Но кто придумал клизму? На этот вопрос, как ни странно, существует ответ. Изобретателем клизмы был… аист. Есть очень старое, дошедшее до нас от античных писателей поверье, будто бы аист лечит сам себя от запора, промывая кишечник водой. Но это, положим, легенда. А вот папирусный свиток Эберса, о котором я уже говорил, неопровержимо свидетельствует, что процедура, очень напоминающая нынешнюю клизму, практиковалась в Египте ещё 3500 лет назад. Или вот ещё документ — ассирийская клинописная надпись VII века до нашей эры. Её расшифровали в 1923 году. Текст гласит: «Смешай каменную соль с вином, и пусть болящий пьёт её через рот… а также промывай его снизу, покуда он не поправится». Для «отца медицины» Гиппократа промывание кишечника— хорошо известный способ лечения, а в Древнем Риме клизма была почти такой же будничной, бытовой вещью, как у нас. Сохранилось описание римской клизмы: она представляла собой кожаный баллончик с двумя трубками из камыша. В 79 году нашей эры при извержении вулкана погиб город Геркуланум. Много веков спустя археологи откопали в развалинах исчезнувшего города странный предмет, похожий не то на ручной насос, не то на спринцовку. Потом догадались: это была часть клистирного аппарата. Лечение клизмой существовало и там, где о Гиппократе никто не слышал. В Африке, на берегах реки Нигер, туземцы пользовались бамбуковыми трубками. Мать вставляла младенцу трубку и наливала туда воду. А в соседней стране, там, где теперь расположено государство Берег Слоновой Кости, с незапамятных времён применяли для этой же цели грушевидный сосуд из небольшой выдолбленной тыквы. В средневековой Европе клизму, забытую после крушения античного мира, изобрели заново. Стали появляться аппараты для промывания, иногда довольно сложные (один из них был сконструирован Амбруазом Парэ). Постепенно клизма сделалась таким же популярным методом врачевания. как кровопускание. Её ставили знатным особам, полководцам и королям. До нас дошёл подробный рассказ о том, как придворный медик поставил клистир с миндальным молоком девятилетнему наследному принцу Франции — будущему королю Людовику XIII. Принц кричал благим матом, дрался и ни за что не хотел лечь на живот. Наконец его связали, и дело было сделано. Принц почувствовал облегчение; с тех пор он сделался горячим приверженцем клизмы и остался ей верен, можно сказать, на всю жизнь. Один историк подсчитал, сколько раз ему была сделана эта процедура: за один год 212 раз. От короля старался не отставать и его всесильный фаворит— герцог Ришелье: в 1635 году он получил 75 клистиров. Клизма вошла в моду. Её ставили по всякому поводу, а чаще без повода. Считалось, что она очищает ум, повышает настроение, способствует удаче в делах и отдаляет наступление старости. У многих важных особ были личные промывательные приборы. Роскошный клистир из фарфора, отделанный серебром и перламутром, красовался на туалетном столике маркизы де Помпадур. Клизму прославляли в стихах и учёных трактатах. Кто-то назвал её «царицей мира». В мае 1746 года в парижском суде слушалось дело некоего каноника и его сиделки. Выяснилось, что каноник побил все рекорды: в течение двух лет ему было поставлено 2200 клизм. Служанка предъявила ему счёт — по два су за каждую процедуру. Суд нашёл эту цену справедливой, и любитель клистиров был вынужден уплатить всю сумму сполна. Лишь к началу XIX столетия это необыкновенное увлечение клизмой прошло. «Царица мира» спустилась со своего трона и заняла место в домашних аптечках рядом с другими скромными, но необходимыми вещами — грелкой, примочкой, горчичником. Изменился и внешний вид клизмы: она стала больше похожа на теперешнюю. А примерно с 1840 года появилась современная груша из резины. Вот какую долгую и славную жизнь прожила наша старая знакомая — медицинская клизма. Глава 58 «КАПИТАН МЕРТВЕЦОВ»

Это мрачное прозвище как будто взято из какого-нибудь романа о морских разбойниках — пиратах. Но речь у нас пойдёт о другом. «Капитаном мертвецов» или — ещё похлеще— «похоронных дел мастером» называли некогда одну болезнь. Сейчас вы поймёте, почему я о ней вспомнил. Многие люди, наслушавшись рассказов о хирургических операциях, думают, что только хирургия умеет по-настоящему сражаться со смертью. Им кажется, что хирургия — это боевой авангард медицинского войска, его первые ряды, а терапия — так себе, что-то вроде обоза. Многие люди воображают, что прогресс медицины связан в первую очередь с успехами хирургии. Им невдомёк, что самые страшные, самые губительные и, что особенно важно, самые распространённые недуги были побеждены отнюдь не скальпелем. Их одолела терапия. Можно было бы вспомнить многих замечательных людей— писателей, учёных, полководцев, — которые погибли в расцвете сил, а в наше время их мог бы вылечить самый обыкновенный врач-терапевт. Тот врач, чьё оружие — горькие микстуры, крошечные таблетки, аккуратные ампулы; тот самый доктор, который выслушивает больного, приложив трубку к его груди, а потом что-то записывает, примостившись на краешке стола, и о котором мало пишут в книжках, и о котором редко рассказывают по радио. Можно было бы составить длинный список болезней, которые изменились до неузнаваемости за последние 30–40 лет. Кто изменил их облик? Терапия, таблетки. Старинные врачи были бы поражены, увидев, как эти недуги, которые когда-то надолго укладывали пациентов в постель, сейчас переносятся чуть ли не на ногах. А некоторые из них и вовсе исчезли. Чтобы вам было ясно, о чём идёт речь, я приведу один пример. Тот самый, с которого я начал. «Капитан мертвецов» — крупозное воспаление лёгких. В книге Жана Корвизара (он вам уже знаком), написанной в начале XIX века, об этой болезни сказано так: «Судьба больного пневмонией опасна, чаще же всего — плачевна». Крупозная пневмония старый враг человечества. Ещё Гиппократ заметил странную и почти необъяснимую особенность этого заболевания: самые опасные для больного дни — нечётные. Пятый, седьмой, иногда одиннадцатый. В эти дни больные умирают. «Капитан мертвецов» не щадил никого. Болезнь убивала людей всех возрастов — от школьников до ветхих стариков. Почему-то особенно часто погибали молодые сильные мужчины. В 1824 году, весной, от крупозного воспаления лёгких умер Джордж Байрон. Ему было 36 лет. Он был человеком завидного здоровья, охотником и спортсменом; великолепно скакал на лошади, метко стрелял, плавал, однажды даже поставил рекорд — переплыл пролив Дарданеллы. Незадолго до смерти Байрон приехал в Грецию, чтобы участвовать в восстании за свободу страны. Он умер на седьмой день болезни. От крупозной пневмонии умер Лев Толстой. Было это так. В ночь с 27 на 28 октября 1910 года Толстой ушёл из своего дома. Он решил навсегда оставить Ясную Поляну и начать где-нибудь в другом месте новую жизнь. В это время ему шёл 83-й год. Рано утром Толстой, вдвоём с сопровождавшим его доктором Маковицким, сел в поезд на станции Щёкино, потом ему пришлось сделать пересадку на другой станции. В вагоне было тесно и жарко. Несколько раз Толстой выходил на площадку проветриться. Вечером 30-го он почувствовал необычную усталость, а ночью у него начался озноб. Путешествие продолжалось; на другой день в седьмом часу вечера Толстой приехал в Астапово. Это был глухой и никому не известный полустанок; но уже распространилась молва о том, что едет Толстой. Люди, столпившиеся на платформе, видели, как в дверях вагона второго класса показался старец маленького роста, в картузе и высоких сапогах, с большой белой бородой. Его вёл под руку Маковицкий. Толстой направился к дому начальника станции. В толпе слышались восклицания: «Нe вести его надо, а на руках нести!» В ночь с четвёртого на пятое наступил кризис. Больной почти не спал. Он был возбуждён, пытался встать, кого-то звал, что-то громко и бессвязно рассказывал. Потом он успокоился. Температура упала. Пульс тоже. Некоторое время врачам удавалось уколами камфары поддерживать слабеющее сердце. Но это продолжалось недолго. Утром 7 ноября все газеты во всём мире вышли с траурными заголовками. На рассвете этого дня, к исходу седьмых суток от начала болезни, Лев Толстой скончался. Случись такая история в наши дни, он бы не умер. Ведь несмотря на свои восемьдесят два года, Толстой отнюдь не был дряхлым стариком. Мало сказать, что он был бы спасён, — болезнь даже не успела бы развиться. Потому что в наше время зловещий «мастер похоронных дел» получил отставку. В том виде, какой её знали прежде, крупозная пневмония теперь вообще не встречается. Глава 59 ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ВЕСИЛ ПОЛТОРА МИЛЛИГРАММА

Теперь мы расскажем о том, как медицина покинула землю. Вы скажете: это ещё что за новости? Разве у неё мало дел на земле? И что ей делать в небе? В ясный весенний день в степи, недалеко от Саратова, спустился с неба на землю невиданный воздушный корабль. Его даже нельзя было назвать воздушным — он прилетел оттуда, где нет воздуха. В чёрной космической пустоте он за полтора часа обогнул всю планету. Над ним проплыли сверкающие, как ртуть, звёзды. Корабль шёл с невероятной, никому не снившейся скоростью — двадцать восемь тысяч километров в час, — не шёл, а как будто стоял на месте. А внизу под ним поворачивались океаны и материки. Затем заработала тормозная установка; корабль начал снижаться. Он ворвался в земную атмосферу, точно пушечное ядро, и через минуту космонавт, сидевший в кабине, увидел за стёклами на бортах иллюминаторов красный отсвет бушующего огня. Неуклонно снижаясь, корабль нёсся к Земле, весь объятый пламенем. Но в кабине температура была как в комнате — двадцать градусов. Это произошло в апреле 1961 года — человек взлетел в околоземное пространство. К этому событию готовились несколько лет. В нём участвовало много людей. Конструкторы создали проект летательного аппарата. Инженеры и рабочие построили корабль. Химики снабдили топливом ракету, которая должна была вывести корабль на орбиту. Физики, метеорологи и астрономы рассчитали траекторию полёта. А человек? К небывалому путешествию его готовили врачи. Могут спросить: что делать врачу среди космонавтов — молодых, выносливых, безупречно здоровых людей? Врач там, где больные. Такой вопрос может задать лишь тот, кто никогда не слыхал о космической медицине. Это молодая наука: она возникла всего около двадцати лет назад. Дело в том, что только сейчас — как это ни покажется странным — человек по-настоящему осознал, что значит для него быть земным существом. «Человек» — по-латыни homo; это слово происходит от другого латинского слова humus, что значит «почва», «земля». Вся наша жизнедеятельность, устройство тела, работа органов, умение дышать, видеть, слышать, передвигаться, даже умение думать — словом, всё наше существование приспособлено к условиям жизни на нашей планете, и мы даже не представляем себе, что эти условия могут быть иными. Лёгкие рассчитаны на то, чтобы каждые три-четыре секунды принимать порцию воздуха, причём именно такого воздуха, который существует на земле, в котором только 23 процента чистого кислорода, а остальное азот и примесь других газов. Кровь рассчитана на то, чтобы насыщаться газами под определённым давлением — именно таким, которое существует вокруг нас. Сердце работает, сообразуясь с силой тяжести. И даже кишечник строго приспособлен к земной пище. Справа и слева над ушными раковинами у человека находятся височные кости. В каждой из этих косточек замурован особый орган; долгое время он был загадкой для врачей. Три крошечных полукружных канала пробуравлены в толще кости: один стоит прямо, другой боком, третий лежит поперёк. Канальцы заполнены студенистой Жидкостью. Если присмотреться, то можно заметить, что в этой жидкости, как чаинки в чае, плавают почти микроскопические кристаллы. Они называются отолиты. Стоит человеку пошевелить головой — крохотные отолиты всплывут и тотчас опустятся на дно, но опустятся на ту сторону, куда наклонена голова. А на дне канальцев находятся чувствительные волоски. Эти волоски — не что иное, как кончики нервов, по которым идут сигналы в мозг. Почему оседают отолиты? Да потому же, почему оседают чаинки: на них действует сила тяжести. Значит, полукружные канальцы с их волосками, на которые садятся отолиты, оповещают своего хозяина о земном тяготении, и в зависимости от того, с какой стороны его больше тянет к земле, человек ориентируется в пространстве. Пространство имеет три измерения: высоту, длину и ширину. Поэтому и полукружных канальцев три, и расположены они., как грани куба, по всем трём измерениям. Благодаря канальцам вы даже с закрытыми глазами можете точно сказать, где у вас верх, где низ, где право, где лево Вообразите, что кто-то подкрался сзади и толкнул вас. Вы покачнётесь, но не упадёте. Это сработали полукружные канальцы. Они мгновенно известили вас об изменении центра тяжести. Отолитовый прибор — орган равновесия. Но ведь ясно, что этот прибор может действовать только там, где существует сила земного притяжения; ясно, что он нужен лишь земному существу. А теперь представьте себе, каково будет этому земному существу, этому Человеку, самое имя которого напоминает о планете, взрастившей его, — каково будет ему оторваться от земли и умчаться в бездонную даль, где нет ничего: ни воды, ни пищи, ни воздуха, и где не существует ни верха, ни низа. Вообразите живого взрослого человека, который легче пылинки. Такой человек не может просто так стоять на полу или сидеть в кресле. Легчайший толчок, ничтожное дуновение отрывают его от пола, и он начинает плавать в воздухе, висит в нём, как висят в луче света пылинки. Такой человек — не выдумка фантастов. Он существует на самом деле. Это пассажир космического корабля. Притяжение Земли на него больше не действует, в кабине нет силы тяжести, и всё, что там находится, не имеет веса. Вернувшись из космоса, Гагарин рассказывал, как он делал записи в бортовом журнале, как странно вели себя все вещи: «…Отпустил карандаш, а он плавает. Блокнот тоже плавает. Капля воды, если прольёшь, сразу становится шариком, и этот шарик плавает по кабине, как ему вздумается». Приходится привязывать себя к сиденью, не то «всплывёшь» во время работы. И пить и есть в таких условиях — не простое дело. Но самое главное — это то, что невесомыми становятся все органы человеческого тела. Невесомой становится кровь. Как она потечёт по сосудам? И сумеет ли сердце, привыкшее к собственной тяжести и тяжести крови, перекачивать эту абсолютно лёгкую кровь? Невесомой становится пища. Как она будет двигаться по кишечнику? Когда один из первых американских космических кораблей, завершив 34-часовой полёт вокруг Земли, приводнился в океане и был поднят на борт военного корабля, то оказалось, что космонавт Купер лежит в кабине, привязанный к своему креслу, без сознания. С ним случилось то, чего опасались медики. В полёте организм космонавта благополучно справился с невесомостью. Но при спуске на Землю кровеносная система не успела вовремя перестроиться на земной лад. Давление крови в артериях внезапно упало, и человек погрузился в глубокий обморок. Самое трудное — это переход из одного состояния в другое: из земных условий — в состояние невесомости, из невесомости — обратно в «весомость». Есть и другие опасности, подстерегающие земного жителя за гранью привычного ему мира. Когда вы стоите в трамвае и вагон внезапно трогается, вас отшвыривает назад. Это действует сила инерции. Вообразите же, какой должна быть эта сила в момент космического старта. Чтобы оторваться от Земли и уйти в безвоздушное пространство, ракетоноситель должен развить чудовищную скорость. Космонавт буквально пулей вылетает в небо. И мы обязаны позаботиться о том, чтобы его организм выдержал такое ускорение. Наконец, есть ещё одно, о чём тоже пришлось подумать врачам, когда они готовили к полётам первых космонавтов, — одиночество человека в космосе. Мы все привыкли жить в человеческом обществе и не мыслим своей жизни без людей, без постоянного ощущения, что вокруг нас ходят, разговаривают, смеются. И совсем по-другому чувствует себя человек, когда он знает, что кругом на тысячи километров нет ни души: он один во всём мире. В конце прошлого века английский моряк Джошуа Слоукам совершил кругосветное плавание на маленькой яхте. Путешествие длилось больше двух лет, и почти весь этот срок мореплаватель провёл в полном одиночестве. Однажды он заболел в пути. На море начался шторм; в это время Слоукам дремал в каюте. Очнувшись, он с удивлением увидел, что он на яхте не один. На корме, спиной к каюте, стоял рослый незнакомый человек в красном берете и крутил штурвальное колесо. Пират! Но откуда он взялся? Незнакомец обернулся и, подмигнув кривым глазом, сказал: «Не бойтесь, сеньор капитан, я вас не трону. Я моряк из экипажа Христофора Колумба. Вам нездоровится, так вот я буду пока править вашим судном». Лишь спустя некоторое время Слоукам окончательно убедился, что незваный гость, неизвестно как очутившийся на его корабле, существует только в его воображении. Подобные галлюцинации бывали и у других, вполне здоровых людей, когда они оказывались в полном и длительном одиночестве. Я рассказал вам об этих проблемах для того, чтобы вы знали, чем занимаются космические врачи, какие задачи они решают. Да, они не лечат больных. Но они имеют дело с людьми, к организму которых предъявляются исключительные, небывалые прежде требования. Врачи отбирают лётчиков для полёта в космос. Врачи готовят их к полётам. Космос предъявляет человеку ультиматум: или ты приспособишься к моим условиям — или я истреблю тебя! И человек приспосабливается. Отважным, выносливым, а главное, хорошо тренированным космонавтам не страшны ни перегрузки во время старта, ни утрата веса в кабине, ни оторванность от людей в просторе и пустоте Вселенной. Глава 60 САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ВРАЧ

Эту главу я начну издалека. Жил-был доктор… Это был самый известный, самый любимый из всех докторов, потому что он умел лечить все болезни. Он был и хирург, и терапевт, и кто угодно. И он умел помочь каждому, кто бы к нему ни обратился. Об этом враче рассказывали удивительные вещи. Говорили, что у него волшебные руки; эти руки касались больных и как будто понимали всё, что происходит внутри, в теле больного. Доктору достаточно было погладить пациента — и пациенту становилось легче. Этот доктор лечил всех. То есть я хочу сказать — всех зверей. Приходи к нему лечиться и корова, и волчица, он всех поставит на ноги. Если надо, он перевяжет лапу, успокоит зубную боль, даже может сделать маленькую операцию— например, вытащит кость из горла. Окончив приём, доктор, бывало, возьмёт свой чемоданчик, наденет галоши и идёт по вызовам — к тем, кто не смог прийти к нему сам. Ему случалось проделывать долгие путешествия, совершать необыкновенные подвиги, он летал на спине у орла, плыл на утлом судёнышке по ревущему океану, но всегда и в любую погоду доктор Айболит добирался к своим пациентам. Одно поколение за другим читает эту сказку Чуковского— «для детей младшего возраста», как указано на обороте последней страницы, — читает и перечитывает и заучивает её наизусть. Некогда этими стихами зачитывался и я. И теперь я понимаю, что в этой доброй и весёлой сказке отразилась великая мечта. Мечта, которая породила столько рассказов о могучих и добрых исцелителях и которая воплотилась в дошедшем до нас полулегендарном образе «отца медицины» — Гиппократа Косского. Во все времена люди мечтали о таком человеке, о чудесном Докторе, у которого для всех хватит времени, который придёт к каждому и одним своим появлением успокоит боль и прогонит призрак смерти. Но иногда мне кажется, что доктор Айболит был вовсе не сказкой. Это только так говорилось, что он сидел под деревом и лечил то ворону, то волчицу, то ещё какого-нибудь лесного жителя. На самом деле доктор Айболит был самый что ни на есть человеческий доктор. Нет, я не шучу. Мне просто хочется, чтобы вы поняли, что ни одна сказка не сочиняется даром. Сказка — это всегда действительность. И добрый доктор Айболит — не досужий вымысел, а человек, знакомый каждому. Разве вы его не узнаёте? Ведь это тот самый доктор с чемоданчиком и в пальто, который звонит к вам в дверь, когда вы нездоровы. Айболит лечил всех. Так и этот доктор: стоит лишь вызвать его по телефону, и он явится — в любой час и любую погоду. Я рассказывал вам о том, как единая некогда фигура врачевателя раздвоилась, и медики разделились на тех, кто лечил лекарствами, и тех, кто орудовал ножом. Так появились две главнейшие медицинские специальности — терапия и хирургия. Но и они стали дробиться по мере того, как росла и развивалась наука. Появился врач-акушёр, врач-психиатр, детский врач, врач по болезням уха, носа и горла и очень много других. И сейчас уже можно насчитать добрых полсотни различных специалистов. Но есть такой врач, специальность которого — быть просто врачом. Когда-то он назывался врачом «общей практики». И если уж мы заговорили об истории, то придётся сказать, что из всех врачей этот доктор самый старый. Нет, не по возрасту, это вовсе не обязательно. Но он самый старый потому, что из всех специалистов он больше всего напоминает тех старых врачей, наших медицинских предков, которые, помните, пришли на консилиум к Мише Баранову. Как и они, «доктор Айболит» больше полагается на инструменты, подаренные врачу природой, — на собственные глаза, уши, руки. Мы, медики, называем коллегу Айболита другим именем. На нашем языке он зовётся участковым врачом. И я не хотел бы, чтобы у вас создалось впечатление, будто врач общей практики — это устарелая фигура, обломок прошлого, которому суждено исчезнуть. Нет, как бы ни усложнилась наша наука, на сколько бы ручейков она ни растеклась, доктор Айболит никогда не исчезнет, как не исчезнет то главное, что составляет душу медицины — человеческое общение врача и больного. И всегда рядом с врачами-специалистами и впереди них будет стоять врач вообще, просто врач, который не может быть узким специалистом по той

[9] простой причине, что к нему обращаются все: любые люди с любыми болезнями. Из того, что существуют автомобили и самолёты, вовсе не следует, что ходить пешком — устаревшее занятие. Тот, кто ходит пешком, ходит недалеко. Но зато он пройдёт всюду. Участковый врач застаёт пациента в самом начале болезни. Ведь именно он первый, кто вас осматривает, именно его вы зовёте, когда у вас что-нибудь не в порядке. Оттого часто кажется, что участковый врач лечит несерьёзные болезни. Но от того, как он их лечит, зависит многое. От того, что он предпримет, зависит часто вся ваша судьба. Это он решит, нужен или не нужен вам специалист, оставить вас дома или отправить в больницу. И я хочу повторить то, о чём уже говорил. Не надо представлять себе медицину как ремесло кустаря, но и не надо думать, что медицина — царство сложных и таинственных аппаратов. Медицина — это и то и другое вместе. Внимательный взгляд человека из-под очков в нашем деле не менее важен, чем луч рентгена или электронного микроскопа. И рука врача почувствует то, чего подчас не в силах уловить самая совершенная диагностическая установка. Медицина воздвигла величественные дворцы институтов и клиник, но в любой момент она может схватить чемоданчик и выбежать на улицу, в гущу людей. Медицина — это и современная наука и давний опыт веков. И армия специалистов, и добрый доктор Айболит — участковый врач из районной поликлиники. Рано утром по улице, в торопливой толпе, шагает участковый врач. Останавливается перед многоэтажным домом. Кто ждёт его за этими окнами? У кого-то жар и болит голова. У кого-то свинка: раздуло щёку и шею. Кто-то плакал всю ночь. Кто-то задыхался в приступе астмы. И до полудня доктор ходит из одного дома в другой, поднимается из квартиры в квартиру. На часах четверть первого. Врач возвращается в поликлинику. И первое, что он видит, — сидящие в ожидании люди. Снова больные. Они ворчат: доктор опаздывает. Они не знают, что он добрых четыре часа ходил вверх и вниз по лестницам. Доктор моет руки и надевает халат. Он садится за стол: слева лежит его трубка, справа — стопка рецептов. Доктор говорит: «Входите». Глава 61 НЕОБЫКНОВЕННЫЙ КОНСИЛИУМ

Чудеса науки и техники. Чудеса медицины. Признаться, когда я слышу эти слова, я испытываю неловкость. Всегда в этих словах есть доля преувеличения. Медицина не может подарить человеку бессмертие. И есть сколько угодно неизлечимых больных. И уж тем более невозможно, как в сказке, оживить того, кто умер. Чудес на свете не бывает. Впрочем… стоп! Прежде чем поставить окончательно точку, я расскажу вам историю, когда врачебное искусство в самом прямом смысле слова сотворило чудо. Потому что это был именно тот случай, когда медики оживили умершего. И какого умершего! Существовало по крайней мере десять причин, по которым этот человек должен был безусловно и неоспоримо скончаться. Десять смертей одновременно пришли за ним. И он, конечно, погиб. А потом… ожил. В этой книжке я рассказывал вам о врачах разных специальностей; каждый из них был занят своим делом. Терапевт лечил сердечного больного, хирург оперировал больного с аппендицитом, военный врач перевязывал солдат. Случай, о котором пойдёт речь, замечателен тем, что тут возле постели умирающего стояли представители всех специальностей. И даже специалисты из разных стран. Это будет рассказ о единственном в своём роде коллективном подвиге врачей. Я расскажу о небывалом консилиуме, который продолжался несколько месяцев и в котором приняли участие доктора всех врачебных наук. История эта произошла — а точнее, началась — в один злосчастный январский день. В то утро в Москве была гололедица. Мостовые блестели, точно натёртые воском, дворники рассыпали на тротуарах песок. Около одиннадцати часов утра на шоссе в северо-западной части города выехала серебристая «Волга». В ней сидели трое. Один пассажир находился рядом с шофёром, а другой сидел сзади. Дорога была пустынной. В кабине шёл оживлённый разговор. Немного спустя сзади послышался сигнал: машину теснил к обочине нагонявший автобус. Впереди показался встречный грузовик. Смех и шутки в кабине не умолкали. Грузовик приближался; видя, что им не разъехаться, шофёр «Волги» затормозил. И вот тут это случилось… От резкого торможения машина завертелась на льду, как волчок. В следующую минуту грузовик врезался в заднюю часть машины. Человек, сидевший на заднем сиденье, был знаменитый учёный, известный всему миру. Он ехал в институт, расположенный недалеко от Москвы. Удар должен был убить его на месте. Так оно и произошло. Когда врач и два санитара, ступая по стёклам, подбежали к разбитой машине (шофёр и уцелевший пассажир стояли рядом, тут же милицейский мотоцикл, тут же белый кузов «скорой помощи», кругом толпа…), когда подбежали и заглянули, они не услышали ни звука, ни стона. Пострадавший лежал, привалившись к сиденью, отброшенный толчком к противоположной дверце. По щеке из уха бежала тонкая змейка крови. Осторожно извлекли из кабины длинное неподвижное тело. Толпа раздалась, сирена взвыла, белый автомобиль помчался в больницу. Представьте себе свечу, только что погасшую у вас на глазах. Последняя струйка дыма ещё вьётся в воздухе; на кончике фитиля тлеет искра. Такой потухшей свечой была жизнь человека, которого привезли в больницу. Ужасная весть мгновенно распространилась по городу, и друзья, помощники, ученики больного съехались в больницу. Были предприняты героические меры. Достали какое-то чудодейственное лекарство, которое нигде невозможно было достать. Из различных клиник приехали опытнейшие, всё на свете повидавшие профессора. Из Канады прилетел знаменитый специалист по ранениям мозга. Но тот, чьё бесчувственное, бездыханное тело, окружённое капельницами и медицинскими приборами, лежало в палате, казалось, ушёл от всех и навсегда. Ни пульса, ни сердцебиения. Последний признак жизни — рефлекс зрачков— исчез, и врачи были вынуждены сказать себе: всё кончено. Никакой надежды нет. Но странное дело! Они всё ещё на что-то надеялись. Круглые сутки в палате ухала дыхательная машина — аппарат искусственного дыхания раздувал лёгкие. Кровь и лечебные растворы нагнетались в артерии, поддерживая давление в кровеносной системе. Была сделана трепанация черепа, чтобы снизить давление жидкости в мозгу. На шее убитого зияло трахеотомическое отверстие, и электроотсос неутомимо отсасывал слизь и плёнки из бронхов… В палате работали бригады спасения — нейрохирургическая, хирургическая, бригада управления дыханием и ещё несколько. А внизу, в вестибюле, неотлучно дежурили друзья покойного. Покойного? На сорок первый день появилось самостоятельное дыхание. Лёгкие сами, не понукаемые машиной, сделали первый, едва заметный вдох. В груди, точно на дне глубокого колодца, еле слышно билось сердце. Свеча снова горела — но каким жалким огоньком! Спустя пятьдесят дней после катастрофы спасённый, но на три четверти всё ещё мёртвый человек лежал по-прежнему без сознания, не двигался, не открывал глаз, не мог сделать самостоятельно даже глотка воды. Ему вводили в желудок через резиновый зонд жидкие питательные смеси. Мало-помалу заживали переломы, разбитые кости срослись. Постепенно всё восстановилось — кроме самого главного. Не было сознания. Словно разрубленный витязь, он был собран по кусочкам, опрыснут мёртвой водой, и разбитые члены срослись. Но не было живой воды, чтобы оживить его. Больному кричали в ухо, звали его по имени. Открыв глаза, он смотрел на врачей стеклянным взором, в котором не было ни малейшего проблеска мысли. У него наступила децеребрация — состояние, при котором сердце бьётся, и кровь течёт по сосудам, и лёгкие насасывают воздух, и пищеварительные железы вырабатывают нужные соки — а человека нет. Нет того единственного, что делает его человеком, — личности. Нет памяти, нет желаний, нет чувств. А значит, и нет слов: вместо осмысленной речи из груди вырывается какой-то невнятный звук. Изумительный мозг, мозг гениального учёного, светоч мысли — угас и, казалось, никогда уже не возродится! Однажды — это было в конце февраля — заметили, что больной следит глазами за игрой света на потолке. И всё. И опять потянулись томительные дни. Лечение продолжалось, и по-прежнему каждый день собирался возле постели больного необыкновенный консилиум. Дежурные сёстры сменяли друг друга. Подливали в капельницы свежие порции лекарств. На больничной кухне готовились питательные смеси. Так прошло ещё несколько недель. Настала весна. Восьмого апреля, когда сестра в обычный час вошла к нему со шприцем, раненый едва слышно произнёс первое слово. Он сказал: «Спасибо». …И еще много месяцев спустя его выхаживали, долечивали, учили ходить, как ребёнка, учили заново жизни, потому что он и вправду родился во второй раз. VALEI Мы прощаемся, дорогой читатель, и хотя я тебя никогда не видел и не знаю, в сущности, кто ты такой, я тебя отлично себе представляю. Закрываю глаза и вижу, как ты сидишь и перелистываешь мою книжку. Я не знаю, мальчик ты или девочка, но, конечно, мне легче вообразить тебя таким, каким когда-то был я сам. Ещё бы! Ты — тот самый (будем откровенны) растяпа и неудачник, который мне так хорошо знаком. Тот, о котором вечно идёт разговор на педагогическом совете, которого обсуждают на школьных собраниях, которого дома ругает бабушка. Всё у тебя вечно не ладится: тетрадки не на месте, форма измята, ногти грязные; если уронишь бутерброд, он непременно шлёпнется маслом на пол; если с потолка посыплется штукатурка, так уж обязательно на тебя. Одним словом, всегда как-то так получается, что тебе дико и чудовищно не везёт. Но зато у тебя потрясающая коллекция марок. Я знаю, у тебя есть Испания без зубцов, с кораблями Колумба, — такой марки нет даже в коллекции бельгийского короля. Когда-нибудь, если встретимся, потолкуем об этом подробнее. А вот кем ты хочешь стать, я не знаю. Я прощаюсь с тобой, читатель, и если книжка пришлась тебе по душе — спасибо. Может быть, и тебе когда-нибудь придёт в голову мысль заняться медициной. Но если ты в самом деле мечтаешь об этом, если у тебя созревает такое решение, — что ж, старик, я рад за тебя! И позволь в таком случае дать тебе несколько наставлений. В книжках всё происходит быстро. В книге (или в кино) врач подходит к умирающему больному с таким видом, как будто он волшебник Изумрудного города. Что-то там поколдует— и дело сделано. И кажется, что вот сейчас больной спрыгнет со стола — уже здоровый — и кинется на шею своему спасителю. В жизни так не бывает. Потому что самая блестящая операция ещё не решает дела: впереди долгие, медленные дни, борьба с послеоперационными осложнениями, упорное выхаживание больного. Да и не всем же, в конце концов, делают операции: в любой больнице гораздо больше лежит больных, которые лечатся лекарствами, чем тех, которых оперируют хирурги. Хирургическую операцию можно сравнить с лихой атакой, с танковым наступлением на врага, с прорывом фронта. Лекарственное лечение напоминает осаду крепости или позиционную войну. Тут иногда может не хватить выдержки, охватывает отчаяние: больной завяз — и ни с места, «ушёл в болезнь», как выражаются доктора; не умер, но и не выздоравливает. Всё это надо уметь пережить, скрыть в себе, не подать виду. Снова и снова надо вселять в больного волю к выздоровлению, навязать ему свою волю, вместе с ним вытягивать воз, и каждый день нужно уметь находить для больных в своём сердце новые слова. Наша работа однообразна. Вокруг беспомощные люди. Всё те же жалобы. Одни и те же вопросы. Сколько раз на дню приходится повторять одно и то же! Но с каждым больным нужно уметь разговаривать так, словно то, что ты собираешься ему сообщить, ты говоришь впервые в жизни. С каждым нужно беседовать так, как будто он твой единственный и самый главный пациент. Итак, если говорить кратко, медицина требует терпения. Медицина требует мужества. Это значит, что врач не смеет дрогнуть, не смеет отвести глаза в сторону от самых тяжких недугов, от самых ужасных ран. Медицина не терпит белоручек, плаксивых неженок и маменькиных сынков. Ибо врач не знает, что такое брезгливость, и ему неизвестен страх. Кто боится вида крови, у кого дрожат руки, когда он держит бинт, тому у нас нечего делать. Правда, и с завзятыми храбрецами иногда случаются казусы. Я, например, знал одного доктора — когда его в первый раз привели в перевязочную, он упал в обморок. (По секрету могу сообщить тебе, что этот доктор был я.) Но когда этот бедняга встал и, пошатываясь, вышел в соседнюю комнату, он сказал самому себе: «Что было, то было. Но клянусь Аполлоном-целителем, Асклепием, Гигиеей, всеми богами и богинями — этого больше не будет!» И ещё одно слово. Ты взрослеешь. Но наука растёт быстрее тебя. Она так стремительно совершенствуется, что уже через двадцать лет станет неузнаваемой. Чего доброго, ты посмотришь на нас тогда почти так, как мы, сегодняшние врачи, смотрим на наших пращуров — достопочтенного магистра XVI века и доброго доктора XIX века. Однако суть нашей профессии не изменится. Эта суть состоит в том, чтобы служить человеку. И, закрывая эту первую в твоей жизни медицинскую книгу, скажи себе: я сын великой земли, гражданин огромного, двухсотпятидесятимиллионного народа. Я хочу служить моему народу. Но что такое народ? Это не безликая масса, это живые, близкие мне люди. Я хочу любить людей и помогать им в их нелёгкой, большой и прекрасной жизни. А засим — vale. По-латыни это значит: будь здоров. Будь здоров, старик!

9

Учись оказывать первую медицинскую помощь! Эта повязка называется «чепец».