Шрифт:
В аэропорту капитана встретила штабная автомашина. Длинная и мощная, она стремительно унеслась по шоссе. В безмолвной тишине узкого кабинета застыл в напряженном ожидании прямой как струна генерал. Майор ждал внизу, у лестницы. Белые каменные ступеньки отливали в ночном воздухе холодным блеском. Взвизгнули шины, автомобиль резко затормозил: капитан и майор — ни слова приветствия друг другу — взбежали вверх по ступенькам. Генерал поспешно встал, протянул руку. Капитан рывком открыл портфель и вручил генералу толстую пачку бумаг. Генерал нетерпеливо пролистал их, отрывисто приказал что-то майору. Тот исчез, его суровый, голос разнесся по наружному холлу. Появился человек в очках, генерал отдал ему бумаги. Непослушными пальцами человек в очках разложил их по порядку.
Дорогой Джо!
Я стал вести эти записи, чтобы убить время: надоело попусту глазеть в окно. Но когда добрался уже почти до конца, то мало-помалу начал понимать, что происходит. Ты единственный из моих знакомых можешь меня выручить и, прочитав эти записи, поймешь, почему ты должен это сделать.
Не знаю, кто передаст тебе мою рукопись, но в любом случае передавший не захочет, чтобы ты впоследствии опознал его. Помни это и, пожалуйста, Джо, — торопись, Эд.
Все началось из-за моей лени. Пока я очухался, да продрал глаза, да оплатил счет в гостинице, междугородный автобус был битком набит. Теперь надо целый час ждать следующего рейса. Я сдал чемодан в камеру хранения и решил пройтись по городу. Ты знаешь эту автобусную станцию: в Детройте на Вашингтонском бульваре около Мичиган-авеню напротив гостиницы «Люкс-Кадиллак». Мичиган-авеню. Она так похожа на Мэйн-стрит в Лос-Анджелесе или, пожалуй, на нынешнюю, запущенную и грязную, Шестьдесят третью улицу в Чикаго, куда я собирался уехать. Дешевые киношки, многочисленные ломбарды и бары, один-два недорогих универсама, ресторанчики, где за сорок центов подадут гамбургер, хлеб, масло и чашку кофе. До войны такая трапеза стоила всего двадцать пять центов.
Мне нравятся ломбарды. Люблю фотоаппараты, люблю инструменты, люблю разглядывать витрины, набитые всякой всячиной — от электробритв до наборов гаечных ключей и вставных челюстей. И вот, имея в запасе час свободного времени, я двинулся пешком вверх по Мичиган-авеню до Шестой улицы, затем перешел на другую сторону и повернул обратно. В этой части города порядочно китайцев и мексиканцев. Китайцы держат маленькие ресторанчики, а мексиканцы любят южную кухню.
Между Четвертой и Пятой улицами я остановился у магазина, переделанного в кинотеатр: витрины закрашены черной краской, самодельные афиши на испанском языке зазывно провозглашают: «Впервые в Детройте.. массовые батальные сцены… только одна неделя… десять центов». Несколько наклеенных на витрины, глянцевито блестевших, но мятых и испещренных белесыми точками фотографий — неудачно увеличенные кинокадры — запечатлели закованных в броню всадников и панораму какой-то грандиозной битвы. И все это за десять центов.
Как раз мне по карману.
Вероятно, мне повезло, что моим любимым предметом в школе была история: так или иначе, не хитрый расчет, а счастливая случайность побудила меня уплатить десять центов за место на шатком складном стуле, для устойчивости привинченном к полу кинозала. Кроме меня, единственными посетителями были шесть или семь любителей мексиканской кухни, насквозь пропахшие чесноком. Я занял место поближе к выходу. Дветри стосвечовые лампы без абажуров, свисавшие с голого потолка, давали достаточно света, чтобы осмотреть кинозал. Прямо передо мной находился экран, сделанный из выкрашенного белой краской картона, а когда, оглянувшись через плечо, я увидел старый обшарпанный шестнадцатимиллиметровый проектор, то подумал, что явно переплатил, выложив десять центов. Однако до следующего автобуса еще добрых сорок минут.
Все курили. Я тоже достал сигарету. Унылый мексиканец, которому я отдал десять центов, запер дверь и, окинув меня долгим, пытливым взглядом, выключил свет. Поскольку деньги были уже уплачены, я тоже пристально посмотрел на мексиканца. Через минуту застрекотал старенький кинопроектор. Начался фильм необычно: ни названия картины, ни фамилий продюсера и режиссера, ни «шапки» —
Лишь к концу киноленты, завершившейся панорамой мрачных руин и опустошений, я кое-что прикинул в уме.
Наем нескольких тысяч статистов для массовок и изготовление декораций для съемочной площадки размером с большой городской парк — дело далеко не дешевое и центами тут не отделаешься. Стоимость макета даже одной крепостной стены высотой метров девять достаточно велика, чтобы вызвать возмущение бухгалтера, а стен в фильме хватало с избытком. Все это плохо вязалось с неумелым монтажом и отсутствием звука, словно снимали его в незапамятные времена немого кинематографа. Цветная пленка, однако, говорила о другом. Картина смахивала на хорошо снятый, но скверно смонтированный документальный ролик.
Зрители потянулись к выходу, я двинулся за ними и, подойдя к унылому мексиканцу, который перематывал ленту, поинтересовался, где он достал эту копию.
— Газеты в последнее время ничего не сообщали о новых исторических боевиках, а этот, похоже, снят совсем недавно.
Мексиканец согласился, что фильм новый, и добавил, что снял его сам. Я вежливо кивнул, но он заметил, что я не поверил, и выпрямился во весь рост.
— Не верите, да?
Я ответил, что, конечно, верю, к тому же мне надо успеть на автобус.
— Тогда, будьте добры, скажите почему? Почему именно?
Я снова заладил про автобус.
— Нет, правда, я был бы очень признателен, если бы вы сказали, чем фильм плох.
— Да ничем, — возразил я.
Он ждал, что я скажу дальше.
— Ну, во-первых, такие фильмы не снимают на шестнадцатимиллиметровую пленку. У вас уменьшенная копия с тридцатипятимиллиметрового оригинала.
Затем я перечислил еще несколько признаков, отличающих любительские фильмы от снятых на голливудских студиях.
Когда я закончил, мексиканец с минуту молча курил.
— Понятно. — Он снял с проектора бобину с пленкой и сунул ее в коробку. — У меня тут есть пиво.
Я ответил, что пивка попить неплохо, но вот автобус… ну, разве только один стаканчик. Мексиканец сходил за картонный экран и притащил оттуда здоровенную бутыль и бумажные стаканчики. Буркнув: «Кинотеатр не работает», он запер входную дверь и откупорил бутыль привинченной к стене открывалкой — прежде здесь, видимо, помещался то ли продуктовый магазин, то ли ресторан. Стульев было сколько угодно. Мы сдвинули парочку и уселись поудобнее, как два приятеля. Пиво оказалось тепловатым.
— Вы кое-что смыслите в производстве фильмов, — задумчиво произнес мексиканец.
Я принял это за вопрос и рассмеялся:
— Не очень-то много. Ваше здоровье.
Мы выпили.
— Когда-то шоферил на грузовике для одной из кинопрокатных компаний.
Это его заинтересовало.
— Вы не здешний?
— И да, и нет. Скорее да. Уехал отсюда из-за болезни, гайморит замучил, а вернулся из-за родственников, хотя никого больше не осталось: на прошлой неделе схоронил отца.
Он сказал, что это очень прискорбно. Я отшутился, заметив, что, мол, отец в конце концов избавился от гайморита. Мексиканец снова наполнил стаканы, и мы потолковали о климате Детройта. Наконец мексиканец, как бы размышляя вслух, сказал: