Неоконченная хроника перемещений одежды
Шрифт:
Готовить раствор не умела, да и не хотела учиться. Прием вещества был скорее ритуалом. Когда поняла, что наиболее простой и доступный для меня способ приема уже необходимого лекарства – не в обществе Никиты, а в обществе вот этих его знакомых, почти расстроилась, но не сильно. Значит, так нужно для сохранения Никиты. Ребятки на меня косились подозрительно. Иногда читала им свои стихи и рисовала их, а портреты оставляла. Они считали меня немного сумасшедшей, чужой, но тонкой и забавной. Потому были сравнительно аккуратны, пока их не начинало нести. Хозяину квартиры Вове, стильному невысокому красавчику, было лет тридцать. Он называл
– Понимаю все, – сказал Вова, поставив меня и удостоверившись, что не передознулась, – но не понимаю одного. Вот ты молодая красивая баба. И зачем тебе все это?
Опиум начинался мягкой и чуть прохладной волной, очаровательным головокружением с зачатками теплой тошноты. Волна примиряла со всем, что есть в мире. Даже с тем, что Никита никогда не будет меня любить. А потом во всем теле разворачивалась животная тошнота, и это была самая тяжелая часть ритуала. Тошнило иногда по полдня, волнами. Но и действие опиума длилось не один день. Когда оно заканчивалось, подступала тревога, с которой справиться было трудно. Вот тогда снова покупала граммы. И ехала сюда, к Володе.
– Мне открылась моя судьба, – дурацкий ответ сам упал с языка, – и я следую ей.
– Слишком умна, наверно, – Володя посмотрел сожалительно.
Затем поставился сам, переждал первый приход и сказал:
– Вот я не люблю работать. И не работаю. А чтобы жить, не работая, вот эту отраву принимаю. И все вокруг нее уже закручено. На герыч пока не хочу переходить, больно сладкий он. Я не работаю. А ты работаешь?
– Да, я работаю. И мне нравится эта работа. Только спина болит. И ноги, особенно колени, ноют в конце дня. А так – я с людьми, не каждый день, и голова моя свободна для творчества.
– Все равно не понимаю работающих людей, – вздохнул Володя.
Хвалила свою работу: книги, пространство любимого города, людей, которые улыбаются и узнают, покупают новые выпуски в один и тот же день недели, почти в один и тот же час. Но мне было очень тяжело физически. Это был камень на всей жизни, а не любимая работа. Принимала этот камень почти с любовью – ведь это растянутое в пространстве-времени самоубийство. А это было хорошо – уничтожать себя. По частям, почти с удовольствием наблюдая, как после каждого рабочего дня остается все меньше и меньше того существа, которое страдало по Ванечке и грубило матери, только что вернувшейся из Почаева.
Киса к концу августа стал одним из управляющих – разводящих, как колоритно шутили продавцы, – книжной конторы. Моей работой он был доволен, но выходила на лоток все же реже, чем он надеялся. У меня были две причины, по которым могла работать только два дня в неделю. И обе причины для конторы и для Кисы, как управляющего, были несущественными. Первая: физическая слабость. Вполне могла упасть в обморок от недосыпа, на книги, выпив крепкий эспрессо из ближайшего лотка. Могла невинно, как фея, заснуть на лотке днем, и ничего с этим мгновенным засыпанием сделать невозможно было. Вторая причина: творчество. Остервенело рисовала на обратной стороне обоев, на альбомных страницах, на старом дедовом ватмане чем только можно. Акварелью, кофе, чаем, пастелью. Одежду, руки, ноги, головки с прическами и снова одежду. Юбки, жакеты, туфли, пальто и платья. Коробку пастели,
– Илин оттяг. Мордочка, руки и штаны в пастели.
Приехав к Володе, долго и влюбленно смотрела на коробку и одновременно думала о том, что нежный, заботливый Ваня мерзок, но поехала с ним на добычу важного инструмента творчества. А незаботливый любимый Никита все еще недоступен. И не будет доступен никогда.
– Сумасшедшая ты девка все же, – почти восхищенно сказал Володя, увидев свое лицо на картонке от Лялиных чулок. Лицо было, конечно, искаженным, Модильяни посмеялся бы и не простил того, что поняли его неправильно.
Книготорговая точка, на которой чаще всего появлялась и за ассортиментом которой следила, располагалась сразу при выходе из метро. Это было новое место, и его нужно было прикармливать. Продавцом была разговорчивым, вежливым и забавным. Но как оказалось, могу довольно резко ответить и даже пойти на небольшой конфликт. Сразу же поняла: разговор вести нужно с позиции «а кто вы такие», потому что «а кто ты такая» – имеется в «дано», и это не лучший ресурс для торговли. «Вы не читали Стивена Кинга? Мне вас искренне жаль». Бог миловал, ничего страшного со мной не случилось.
Прекрасный храм и причастие не забылись, они ушли в глубокие слои. Но пока что было трудно вернуться к ним. Меня несло – была счастлива, насколько это возможно было тогда, – безоглядно, не жалея о тратах, внутренне не прекращая любоваться Никитой.
– Это лучшие годы моей жизни, – говорила себе тогда, – о том, что впереди, еще не возникают мысли, а о том, что было, нет сожаления. И так мягко, так легко пока забывается все тяжелое. Нужно любить, чтобы не сойти с ума. Когда любовь, даже эта неразумная влюбленность, исчезнет, душа начнет умирать, а ум сморщится, как пересушенный гриб.
Хотелось жить, как хочется пить, но жить было нельзя. Такой, как мне, жить нельзя, и это сказала себе прежде, чем сказали другие. После того как наговорила резкостей, после того как оскорбила намеренно. У меня, для меня, и ради тогдашнего небольшого рая был Никита, и он был великолепен.
– Илька, почему Булава начала рисовать картинки из «Бхагават-Гиты» после разговора с тобой? Ты на нее так повлияла?
Никита сказал это, как мог только он: с золотым теплом, без тени укора, хотя его антихристианские настроения мне были известны лучше, чем кому-либо. Булава, Маша Буслаева, была очень высокого роста, яркая проститутка, но Никите и мне вслед за ним она была близка болезненностью и чистой тонкостью чувств.
– Она же не то, что говорят о ней. Она просто очень большая, но беспомощная и нежная.
Это была правда. Булава жалела всех, не жалела себя и деньги, что для ее профессии было непорядочно. Впрочем, Никита был рядом, и Булава была под его защитой. Был еще Костя, сутенер, пианист и пройдоха.
Булава жила у Никиты время от времени, но полуофициально. Родители его знали, видимо, переживали за сына, но в детали его отношений с новейшим оружием не вникали.
После того как Булава нарисовала моей пастелью на Никитином ватмане три головы: старую, молодую и младенческую – после старой, принялась рисовать сама. Никита вошел, когда бабочка с телом женщины уже развернула крылья.