Неоконченный пасьянс
Шрифт:
Общаясь в узком кругу, Путилин позволял себе переходить со своими подчиненными на односторонее «ты». Выглядело это не как панибратство, а как свидетельство доверия со стороны начальника. Агенты принимали эту манеру безоговорочно, понимая, что такое обращение является знаком искреннего расположения.
— Обижаете, Иван Дмитриевич, старого служаку…
— Ладно — ладно, то же мне, нашёлся старый боевой конь! — усмехнулся Путилин. — Плохо, Агафон, плохо. Сам — то понимаешь, как это плохо?
— Понимаю, конечно, Иван Дмитриевич. Искать надо госпожу
— То — то и оно, — вздохнул Путилин. — Телеграмму дал в Боровичи?
— Так точно. Попросил ответить на наш телеграфный узел.
— Ладно, подождём до обеда. — Путилин закончил изучать сводку и, не сделав ни одной правки, подписал её, после чего повернулся к Гаевскому. — А что у тебя, Владислав?
— А у меня все в ажуре, — бодро заверил тот. — Подозреваемый Влас Дмитриев найден и благополучно доставлен в нашу камеру. Сидит со вчерашнего вечера, вас дожидается. Я его специально в неведении подержал, не сказал, за что он взят. Пусть помаринуется. Глядишь, перед вами с ходу «колоться» начнет.
Это был старый и весьма действенный полицейский приём — продержать задержанного ночь без допроса. Давно уже было замечено, что человек с нечистой совестью чрезвычайно болезненно переживает томительную неизвестность и оттяжку в разрешении вопроса о собственной виновности; не зная, что именно ему вменят в вину полицейские, такой человек обычно проводит ночь без сна и поутру впадает состояние крайнего раздражения. Нередко уже вначале допроса подозреваемый оказывается готов выложить всё начистоту, лишь бы только поскорее сбросить с себя тяжесть ожидания и неизвестности. Разумеется, приём этот не был абсолютно надёжным и порой его эффект оказывался совсем не тот, что ожидали полицейские. Например, подозреваемый мог попытаться покончить с собою, либо впадал в долгую, тяжёлую истерику, делавшую невозможным последующий допрос, но таковые последствия были всё же весьма редки.
— Он при задержании не оказал сопротивления? — уточнил Путилин.
— Ни — ни. Был изумлен — это да. Я его помучил нарочито, квартирку неспеша обыскал, одежду перетряс, вещички там, барахлишко. Он зубами поскрипел, но ничего более, никаких глупостей не делал. Вещички, кстати, все чистые, никаких подозрительных следов.
— Что вообще он из себя представляет?
— В принципе, приятный мужчина, выдержанный, без хамства. В общем — то под стать Толпыгиной, она ведь тоже была приятной женщиной. Должно быть хорошая была пара.
— Ну — ну, попроси секретаря, пусть скомандует доставить Власа. Посмотрим, что скажет. Путилин откинулся в кресле, скрестив руки на груди.
Гаевский, вышел за дверь, передал приказание начальника Сыскной полиции, потом вернулся в кабинет. За незначительным разговором прошло минут пять — семь ожидания, наконец, дверь отворилась и под полицейским конвоем — два унтера с шашками наголо шли по сторонам — вошёл Влас Дмитриев. Был он хмур, помят, на его щеках проступила синева небритой щетины. По всей вероятности, спать этой ночью ему почти не пришлось. Он недружелюбно и вместе
— Присаживайся, Влас Дмитриев, — Путилин шевельнул бровями, указав на роскошный обитый бархатом стул перед своим столом.
Подозреваемый сел на краешек стула. Он явно робел и выглядел ошарашенным обстановкой важного кабинета: императорским портретом в полный рост, лепниной по стенам и потолку, гардинами с золотой бахромой по краю.
— Разговор у нас будет длинный, — важно начал Иван Дмитриевич, поглаживая свои длинные седые бакенбарды. — Или не очень. Это как ты сам захочешь. Знаешь меня?
— Вы… — Влас запнулся. — Вы — градоначальник?
— Хуже, намного хуже. Я начальник Сыскной полиции, действительный тайный советник Путилин. Иван Дмитриевич. А где мы находимся, знаешь?
— Увольте, ваше высокоблагородие, не знаю.
— Это мой кабинет на Гороховой улице. Это самое высокое здание в Петербурге. Из окна за моей спиной видно даже Нерчинские серебряные прииски. Приглядись получше, не видишь часом?
— Не — е–ет…
— Кхе… — только и крякнул Иван Дмитриевич. — А я вот вижу. Я вижу тебя прикованным к тачке. В России нераскаянных убийц на рудниках приковывают к пятипудовой тачке. Знаешь для чего?
— Нет.
— Если крепкого мужика просто заковать в кандалы, то он может драться кандальной цепью как кистенём, к нему не подойти, штыком колоть приходится, либо стрелять. Поэтому телесно крепких убийц обычно приковывают к тачке, а тачка весит пять пудов, ею не больно помахаешь…
— И что?
— Вот я вижу тебя прикованным к такой тачке… На Нерчинской каторге.
— За что, ваше высокоблагородие?
— А ты, стало быть, греха за собой не знаешь, да?! — пытливо спросил Путилин, возвысив голос.
— Помилуй Бог, ваше высоко… благородие..! Кто ж без греха из нас? Да только вы об чём? — подозреваемый робел всё более. Он старался держаться с достоинством, но всё более бледнел и терялся. — О каком таком грехе вы говорите?
— А ты не понимаешь, стало быть? Хочешь узнать, что мы об тебе знаем?
Неожиданно Дмитриев упал на колени и осенил себя крестным знамением:
— Истинный крест, не пойму я вас… Да вы только скажите, об чём разговор, ваше высокоблагородие, я ж повинюсь, я ж не стану камня за пазухой держать!
— Сядь на стул и не паясничай. — сурово приказал Путилин. — Не люблю я божбы напрасной. Когда преступник дело чёрное делает, то Бога не помнит, а как в каземат попадёт, то тут начинается представление… Я жду от тебя правдивого рассказа о твоих отношениях с Надеждой Толпыгиной!
— Да на что вам далась Надежда? Вот и господин, меня заарестовавший вчера, упомнил… Ну… какие отношения? Да самые обыкновенные… знакомая моя. Полюбовница. Что случилось — то? Что вы на меня насели? — Влас говорил торопливо, глотая окончания и взгляд его метался с Путилина на Гаевского, с Гаевского на Путилина.