Неотвоевавшиеся солдаты

Олдридж Джеймс

– Наверно, для вас, старина, это похоже на настоящее дело, - услышал Гельмут голос молодого американца. «Старину» он заимствовал у Шермана, переняв у него этакий слегка подтрунивающий тон представителя свободной в обращении расы в отношении чопорного и замкнутого немца - Давайте держать строй во что бы то ни стало…

Мальчишка засмеялся, но он попал в цель. На мгновение Гельмут забыл, что все это игра: возникла потребность в дисциплине - и возродилась былая действительность. Он еще был неотвоевавшимся солдатом. Война продолжала жить в нем, потому что тридцать лет его намеренного увлечения всем германским питали ее и сохраняли ей жизнь. Это оказалось весьма полезньм, когда он учил молодежь в Испании, Португалии, Греции, Израиле и Египте подлинно немецким принципам боя:

всегда считать себя победителем и никогда - побежденным. В летном деле это означало не выпускать противника, а если, волею случая, он окажется сверху, не бежать, не покидать поле боя, но искать способ поменяться с ним ролями. Искать! Искать!

– Вон опять этот сукин сын француз!

Пилот «миража» начал свою последнюю атаку с моря. «Мессершмитты» шли слишком низко, так что француз не мог пройти под ними, но когда он накалил воздух над их кабинами, пролетев со скоростью 800 километров в час, горячая струя отскочила от воды, и кабина Гельмута внезапно покрылась брызгами, из-за которых он ничего не видел, пока не сдвинул колпак.

– Недурно!

Он услышал, как американец одобрительно засмеялся, - юность оценила юность.

Но теперь все это было уже позади, и полет обошелся без неприятностей. Когда остальные начали заходить на посадку, Гельмут набрал высоту и поглядел, как планирует англичанин, чтобы не тратить зря время и энергию, - через несколько секунд он уже коснулся земли, опередив остальных. Серьезный человек. Ему тоже, наверно, около пятидесяти. Интересно, к чему привела его жизнь? Во всяком случае не к проблеме, как быть германцем без германизма.

– Я любить тебя буду всегда…

Экспансивный американец пел, круто, но медленно поднимая вверх свой «мессершмитт», покачивая его в такт песне, пока самолет не замер на мгновение вертикально в воздухе, хвостом вниз. Гельмут удивился. Ему никогда не приходилось видеть «мессершмитт» в таком положении, и он не понимал, как самолету удастся выровняться на такой высоте.

– …всегда…

«Мессершмитт» красиво повалился вперед и слегка набок и просто чудом выровнялся. Гельмут не выдержал.

– Wunderbar^[3], - сказал он вслух.

Его привел в восхищение этот чудесный немецкий самолет, который был способен на такой маневр, и, выпустив шасси и закрылки, он осторожно и уважительно приземлил свою машину. Завтра окончатся его полеты на этом старом и замечательном маленьком самолете, он возьмет свои пятнадцать тысяч долларов и покончит с обманчивым германским «Wanderlust»^[4]– с этим лживым немецким обозначением мечты о мифических золотистых, холмах и тенистых готических долинах. Он подчинит всего себя строжайшей дисциплине, иначе будет слишком поздно и старость не принесет ему ничего, кроме краха.

Вечером немец и англичанин сидели под виноградными лозами за одним из столиков «Матушки Терра» и неторопливо-или просто безразлично?
– ели, как могут есть худощавые, замкнутые, пожилые и сдержанные мужчины, для которых еда - это необходимость, возможно даже, приятная, но отнюдь не культ. Возможно, решил Керр, заметив это объединявшее их отсутствие интереса к еде, возможно, тут просто сказывается присущая им обоим черта, свойственная англосакса, но не французам с их языческим преклонением перед радостями стола. Тем не менее ужин проходил непринужденно, хотя они не пили. Завтра им предстоял полет, а они со времени войны достаточно хорошо изучили воздействие алкоголя на мозг, и Керр прикинул, сколько летчиков погибло в бою не потому, что они неважно владели самолетом, а потому, что накануне вечером выпили лишнего. Впрочем, сам он вообще мог обойтись без этого.

– Может быть, выпьем по рюмочке коньяку?
– спросил его немец.

– Как хотите, - ответил Керр с удивлением.

– Я теперь редко пью, - пояснил немец.
– У меня язва. Но нам надо выпить за окончание этого представления. Fix und fertig^[5], как говорим мы, немцы.

– Ну что ж, - сказал Керр.

Керр был рад поставить на всем

этом деле точку, он чокнулся с немцем с чувством облегчения, потому что худшее осталось позади и послезавтра они смогут взять свои деньги и уехать. Они не говорили об этом, и Керр не сомневался в том, что ни один из них не скажет ни слова о завтрашнем полете. Они разговаривали о городах, в которых им довелось побывать, и о том, что в конце концов пейзаж, погода и люди всюду одинаковы - и не только в разных странах, но и на разных континентах. Единственное существенное различие, решили они, это различие между богатством и бедностью Разговаривая, они с изумлением обнаружили, как часто пересекались их пути, но если Гельмут все время оставался чем-то вроде военного летчика (хотя и не совсем), Керр перегонял самолеты с завода на базу, был воздушным топографом, воздушным старателем, воздушным шофером, воздушным геологом и еще очень многим, чем может стать летчик, но всегда на кого-то работал. Из слов Гельмута ему стало ясно, что тот, как и он сам, никогда не водил рейсовых самолетов. Служба в авиакомпаниях - единственное, чего он всегда избегал.

– Что вы собираетесь теперь делать?
– спросил он немца.

– Поеду домой в Веймар, - сказал Гельмут своим обычным, несколько мрачным тоном.

– С семьей?

– Нет. У меня в Техасе жена - американка, но я отдал ей все деньги и все оставил там. Кончено…

– Не повезло, - сказал англичанин, покачивая вазу с только что вымытыми вишнями.

– Веймар, - добавил Гельмут, - находится в Восточной зоне. Я не был там с тысяча девятьсот сорок второго года.

– Понимаю, - ответил Керр. Он понимал только наполовину, но ни о чем больше не спросил. Если немец захочет, он скажет сам.

– Завтра, я думаю, будет мой последний полет в жизни, - добавил Гельмут.

– Когда-нибудь это должно было наступить, - медленно произнес Керр.
– Вы жалеете?

– Конечно, - резко сказал немец.
– Но с этим покончено.

Это было все - хотя на какую-то секунду могло показаться, что немец скажет еще что-то, но вместо этого он спросил, что собирается делать Керр.

Керр слишком долго прожил, замкнувшись в себе, в том обособленном и не доступном постороннему мире, куда он запер себя последние пять-шесть лет, а потому его не мог смутить подобный вопрос. У него наготове была тысяча лживых ответов, которые удовлетворят собеседника, но ничего не объяснят. Но этому немцу ему захотелось сказать правду, словно то особое взаимопонимание, которое установилось между ними в воздухе, на самом деле было истинным и редким сродством душ, которое продолжалось и на земле.

– Примерно половину моих пятнадцати тысяч съест подоходный налог, - сказал он, - но кое-что у меня останется да еще кое-что отложено - это позволит мне посидеть дома и попробовать что-нибудь написать.

– Об авиации?

– О полетах.

Немец не засмеялся деланным смехом и не отпустил шуточки насчет доходных приключенческих историй для мальчиков, хотя Керр и ждал этого. Гельмут просто кивнул и мигнул холодными голубыми глазами, словно и он ждал продолжения.

– Не в романтическом ключе, - с усилием добавил Керр.
– Я не Сент-Экзюпери и не Энн Морроу Линдберг. Ведь теперь летать - значит работать. И если в этом есть смысл или удовольствие, то они возникают как раз отсюда…

Немец снова только кивнул и подписал счет - он будет включен в ту баснословную сумму, которую Джек Шерман (живший немного дальше, в первоклассном «Эрмитаж дю Риу») обязался уплатить «Матушке Терра» за то, что съест его «немецкое» звено, пока еще не начался сезон. Остальные «немецкие» летчики сидели в другом конце террасы, и Керр вдруг почувствовал, что Гельмут Мюлер связан с ними не больше, чем он сам с теми шестью «английскими» летчиками, с которыми он жил бок о бок в отеле «Белла Виста» в Сан-Рафаэле. Эти мальчики, возможно, считали отчужденность немца порождением его милитаризма, точно так же, как «английское» звено принимало его собственное безразличие к ним за профессиональное презрение. Но это не было ни милитаризмом, ни презрением; все объяснялось - хотя они об этом и не догадывались - просто возрастом.