Неотвратимость
Шрифт:
Сергей Александрович с готовностью достал ее.
— Золотая, что ли? — повертел ее в руках Скворцов.
— Платиновая, с бриллиантами внутри, — вырвалось у Крылова.
— Если золотая, на ней должна быть проба, — заметил Герман Трофимович.
Юрий Андреевич внимательно рассматривал зажигалку. Достал носовой платок, тщательно протер.
— Так-так-так…
— Нашел? — нетерпеливо спросил Герман Трофимович.
— Нашел… Нашел, что Гулыге верить нельзя.
— Нет пробы — это еще
— Так-то оно так, а только верить ему нельзя. Видите, — он провел пальцем по плоскости, — тут была надпись, вот, сохранились едва заметные контуры букв «Экспортлес».
— Ну и что? — пожал плечами главный. — Что от этого меняется?
— Все меняется…
Герман Трофимович вопрошающе посмотрел на него, потом поднялся, категорично сказал:
— Завтра соберем редколлегию и назначим комиссию для проверки фактов.
— Видимо, так, — согласился Юрий Андреевич, — Но достаточно ли этого?
— Две комиссии назначьте, а в них четыре подкомиосии! — не сдержался Крылов.
Юрий Андреевич осуждающе покачал головой. Помолчав, сказал:
— Вот я над чем думаю, Герман Трофимович. Работник такого масштаба, обремененный огромными заботами, можно сказать, государственного значения, — станет ли он проявлять еще и заботу о нравственности приезжего человека, копаясь в интимных связях, следить, как использовалась машина, и прочее?
— Что же ты думаешь, это липа? Не Гулыга писал? — насторожился Удалов.
— Нет, другое думаю. Допускаю: человек кристальной чистоты, не выносит нарушений наших моральных устоев, вот и пишет. Можно бы так сказать. Да вот крючочек один тут цепляется. Вроде совсем пустяковый факт. Надпись на зажигалке сделали западногерманские рабочие, когда дарили ее Гулыге? Или приобрели в Экспортлесе, стерли ее, а потом уже подарили? Выходит, Крылову он говорил правду о происхождении зажигалки, а нам написал…
— Мне это неинтересно, — резко сказал Удалов. — Откуда бы ни появилась у Гулыги зажигалка, вины с Крылова это не снимает.
— Согласен, верно, — подтвердил Скворцов. — А вот повод не доверять автору письма дает основательный. Более того, не оставляет сомнений в попытке усугубить вину Крылова, ввести нас в заблуждение. Во имя чего?
— Вот я и говорю: комиссия все проверит.
— Комиссии это будет делать неловко, Герман Трофимович. Как выяснить? С ним беседовать? С его подчиненными? Членами делегации, которую он возглавлял? Значит, откровенно выразить ему недоверие, подрывать его авторитет. Пока на это права мы не имеем. Все-таки пишет человек, у которого никаких личных счетов с Крыловым нет.
— Напротив, он должен быть благодарен Крылову.
— И еще одно соображение, — продолжал Юрий Андреевич. — Мы, естественно, не можем принять за
— Мы уже два часа сидим здесь запершись, что с полосами— не знаем, — раздражился главный. — Ясно, что письма надо проверить, давно решили. Что еще ты предлагаешь?
Юрий Андреевич ответил спокойно:
— Если суммировать все сказанное, мы вправе предположить, как утверждает Сергей Александрович, что здесь нечто иное, может быть, более серьезное, а не только забота о чистоте нравов. Поэтому и предлагаю — комиссия комиссией, пусть работает, не бросая авансом никакой тени на Гулыгу, а нам запросить Центральный архив партизанского движения о его деятельности во время войны.
— Не возражаю. — Главный нажал кнопку, вызвал Марию Владимировну и, не вдаваясь в объяснения, попросил срочно сделать запрос.
— Я уже давно сделала, только в архив не партизанского движения, а Министерства обороны. — Она виновато улыбнулась.
— Молодец, Маша, — улыбнулся и Герман Трофимович. — Как это ты додумалась?
— Просто думала, анализировала… Много сомнений.
— Ну что ж, полнее будем знать человека. Но и партизан запроси.
В кабинете главного редактора собралось человек пятнадцать, в большинстве люди немолодые, хорошо знающие друг друга. Были среди них и друзья Крылова, и просто члены редколлегии, уважающие его, и такие, как Калюжный и заведующий отделом фельетонов Дремов, давно питавший к нему неприязнь.
Заседание редколлегии достигло той критической точки, когда выдержка стала покидать людей и страсти все больше накалялись.
В приемной редактора Верочка перебирала бумаги, тревожно вскидывая глаза на дверь своего шефа, откуда временами доносился шум, неясный гул голосов.
Влетел запыхавшийся Костя.
— Давно начали?
Бросила взгляд на стенные часы, ответила почему-то шепотом:
— Второй час дерутся.
— Черт меня понес на этот митинг, — с досадой махнул он рукой. — Я должен был повидать его раньше их.
Костя приоткрыл дверь, приставив ухо к щели. Услышал резкий, раздраженный голос Дремова: «Надоело разбирать жалобы на Крылова! Чуть не каждое его выступление опровергают!»
— Вот сволочь! — выругался Костя.
— Закрой, мне влетит.
— Подожди, — отмахнулся он.
«Прошу без выкриков» — Костя узнал голос Германа Трофимовича. Вера встала и закрыла дверь.
— Влетит мне, понимаешь?
— Ты можешь зайти туда?
— Только если позовут.
После длинной реплики Дремова поднялся Андреев.