Неотвратимость
Шрифт:
Пока шла эта мирная беседа, по лесной дороге неслась забрызганная грязью «Нива». Узкая лента изрядно побитого асфальта прорезала старый, густо заросший подлеском бор. Машина свернула на просеку, перегороженную шлагбаумом. Из-за кустов вышел егерь в форменной фуражке, вопросительно взглянул на шофера:
— Путевка есть?
Водитель обернулся в сторону сидевшего сзади пассажира:
— Павел Алексеевич…
Пассажир наклонился вперед, и егерь поспешно снял шапку:
— Виноват, товарищ Хижняков, не признал. Машина
— Выгнал, — буркнул Хижняков. — Разложился, сукин сын. Ты его, если сунется, не пускай больше… С охоты давно вернулись?
— Часа полтора будет.
Хижняков нетерпеливо ткнул водителя в спину:
— Давай, поехали.
Вскоре стена леса расступилась, и взгляду открылась озерная гладь. На взгорке у самой воды стояла большая рубленая изба. Над высоким крыльцом — побитая ветром и дождями вывеска «Охотхозяйство». За домом стояли четыре черные «Волги». Чуть дальше под навесом Чепыжин свежевал подвешенную за ноги тушу косули. На ступеньках крыльца сидел здоровенный парнюга, чистил шомполом ружье. Он посторонился, пропуская Хижнякова в дом.
— Здорово, Семен. Там? — кивнул на дверь Павел Алексеевич.
— Все четверо.
Хижняков быстро миновал помещение конторы с канцелярской мебелью и развешанными по стенам охотничьими плакатами, вышел в коридор, остановился возле неприметной двери, осторожно приоткрыл ее и заглянул в образовавшуюся щель.
За дверью была большая комната, отделанная с неожиданным для этой избы шиком. Из стереоколонок, укрепленных на покрытой лаком стене из узенькой вагонки, лилась тихая, умиротворяющая музыка. В мягком свете скрытых от глаз светильников на добротных диванах полулежали четыре завернутые в махровые простыни фигуры. В руках пивные кружки. В центре между диванами — стол, густо уставленный бутылками и закусками.
Хижняков знаками стал вызывать Гулыгу в коридор. Петр Елизарович сидел боком к двери и, увлекшись разговором, не замечал его.
— А Любочка ваша, — обратился он к Артему Савельевичу, — произвела на ректора хорошее впечатление. Умница.
— Да? — прищурился Ремизов. — Была бы умницей, не завалилась бы в Москве… Родители избаловали. Сто раз говорил сыну: не давай девчонке поблажек. Да где там — единственная доченька. Вот и результат…
— Не все ли равно, где поступать — в Москве, в Лучанске, очный, заочный… Через год организуем перевод — и что на салазках под гору, — подмигнул Гулыга.
— Спасибо, братцы, очень выручите.
— В единстве наша сила, закон жизни.
— За это стоит и выпить, — предложил Прохоров.
— Пора, пора, — кивнул Гулыга на дверь.
Прохоров быстро встал, распахнул дверь, крикнул:
— Семен!
Тут наконец Гулыга заметил энергично подающего ему знаки Хижнякова.
— Ты что, Павел, заходи.
— На пару слов, Петр Елизарович.
— Да заходи, чего ты? — повторил Гулыга
Артем Савельевич рассмеялся:
— На то он и Хижняков, а ты его начальник.
Но тут вошел Семен — между пальцами у него торчали зажатые веером шампуры с шашлыками, — все взгляды обратились к нему. И только Хижняков продолжал твердить:
— Да на пару же слов, Петр Елизарович.
— Что у тебя стряслось? — недовольно бросил Гулыга. — Пожар? Где горит?
Хижняков вошел, помялся и почему-то шепотом сказал:
— Крылов в Лучанск приехал.
— Кто? — переспросил Исаев.
— Журналист. Тот самый. Крылов Сергей, не помню, как по батюшке.
— Александрович, — подсказал Гулыга. — Точно знаешь?
— Сам видел.
Все переглянулись.
— Ну и пускай себе гуляет, — махнул рукой Гулыга. — Ты-то чего нервничаешь?
— В управлении КГБ был.
— А в обкоме? Не знаешь?
— На обкомовской машине туда приезжал, значит, и в обкоме был.
— Неймется дураку, — зло сказал Гулыга и задумался. Неожиданно рассмеялся весело, беззаботно: — А пошел он… Тудыть его растудыть! В гробу его, в белых тапочках… А ну все к столу!
Расселись, кутаясь в простыни. И Хижняков присел.
— Будем! — лихо поднял стопку Гулыга.
Чокнулись, выпили. Стали разбирать с подноса шашлыки. Но аппетит, похоже, пропал. Настроение было испорчено.
Позже, когда собрались разъезжаться, когда в машину Ремизова погрузили завернутую в пленку тушу косули, ящик с копченой рыбой, банки с соленьями и водители стали заводить двигатели, Исаев остановил направлявшегося к своей «Волге» Гулыгу.
— Петр Елизарович!..
Тот оглянулся. Они были одни, никто не мог их слышать.
— Положа руку на сердце: в этой истории с Панченко все чисто? — Он пристально посмотрел Гулыге в глаза.
Петр Елизарович не отвел взгляда, смотрел на секретаря райкома не моргая.
— На выводах комиссии Прохорова твоя виза стоит.
В его голосе Исаеву почудился вызов.
— Понимаю, — серьезно и задумчиво протянул Исаев. — Это я понимаю. Но ты все же ответь: на тебе ничего нет? Совсем ничего?
Гулыга едва заметно усмехнулся. Чуть ли не весело сказал:
— А вдруг есть?
— Не шути! — Слова прозвучали угрожающе.
Но Гулыга, должно быть, не придал им значения.
— Очень интересно знать, что бы ты в этом случае сделал. — Выждав, глядя на Исаева испытующе, и продолжал: — Не первый год работаем вместе. На моих дрожжах твое тесто взошло. Теперь по одной реке плывем, одну воду пьем. И авторитет у нас с тобой высокий. А жизнь, Степан Андреевич, на авторитетах держится. Это ты не хуже меня знаешь. Ну, допустим, был за мной грешок сто лет назад… Что же нам с тобой теперь делать? Авторитеты ломать?