Неотвратимость

Печенкин Владимир Константинович

— Товарищ капитан, должны же мы овладевать приемами…

— Хорошо, готовься. Я рядом буду. Но смотри, осторожнее!

Поорав еще немного, Рюрик изрек тоном специалиста:

— Дрыхнет. Две бутылки — штука мощная. Заглотил и спит.

— Или затаился, — сказал Харлов.

— Не-е, дрыхнет он. Товарищ Харлов, дай ключ, я отопру, зайду, и будет полный порядок.

— Отопри, но сам за дверью стой.

Рюрик повернул ключ, рванул дверь. Напахнуло домашним теплом, застоялым табачным дымом. И — ни звука. Лиханов, готовясь к броску, подался вперед, заглянул в коридор…

…Тьма полыхнула; грянула, что-то горячо ударило в лицо… Харлов подхватил

Володю. Рюрик захлопнул дверь и мимо них выскочил из тамбура.

Харлов отнес Володю за крыльцо, где безопаснее, приложил горсть снега к его окровавленному лицу.

— Ты живой? Скажи что-нибудь, Володя!

Лиханов очнулся, застонал. С помощью Харлова поднялся на ноги.

— Жив! Идти можешь?

Зажимая ладонью лицо, он кивнул. Подбежал к ним шофер.

— В больницу его, — приказал Харлов. — Сообщи о ранении в город. Держись, Володя!

Тот опять кивнул, говорить он не мог.

Харлов вытер снегом окровавленные руки. Вот тебе и «из утиля ружье слеплено»!.. Понадеялись, что спит, да спиртное, как всегда, ненадежным оказалось союзником. Надо скорей разоружить преступника, пока он в доме, не на улице… Сколько там может быть патронов? Рюрик говорил, штук восемь. Выстрел дуплетом — минус два. Дверь держит под прицелом, надо брать со стороны огорода, проникнуть через окно.

Приказав Кузовникову глядеть в оба за выходом и за Рюриком, чтоб сидел в укрытии, Харлов обошел дом. Ага, вот почему не действует телефон: провода обрезаны. Хмелен приехал вчера Орлов, но пакостное дело свое готовил предусмотрительно… Капитан повернул за угол. Вот окно.

И увидел в окне Орлова. Запершись в доме, где прожил много лет, преступник метался по комнатам, выглядывал — с какой стороны придет конец его пьяной и злой свободе? Приник к стеклу, глядит. Серое тяжелое лицо, зеленый свитер, ружье в руке…

— Хватит чудить, Орлов. Брось ружье в форточку, выходи, — как мог спокойнее сказал Харлов.

Орлов вздрогнул, напрягся, уставился на противника. Секунду-другую молчали, глаза в глаза. Не видя против себя пистолетного дула, Орлов и сам прислонил ружье к подоконнику рядом с собой.

— Харлов, я тебя узнал. — Он криво усмехнулся и полез на подоконник. — Не бойся, убивать тебя не стану. Я себя убью. Только сперва жену мою сюда доставь, говорить с ней буду. В последний раз говорить…

— Почему в последний? Успеешь, наговоришься. Давай выбрасывай оружие.

Из-за угла позвали:

— Товарищ капитан, идите сюда.

Шофер доложил:

— Из города ответили, что выехала опергруппа, велели ждать, отвлекать внимание преступника.

— Ясно. Как Володя?

— Пуля пробила нижнюю челюсть слева. Екатерина Тимофеевна оказала первую помощь, врача вызвала. Сейчас в город на «скорой» отправят. Володя молодцом держится, но говорить не может.

— Плохо. Но я думал, хуже. Смотри, чтоб в опасную зону ни одного постороннего! Рюрика домой гони, без него мороки хватает.

Из окна за углом слышалось:

— Капитан, ты где?

Харлов нужен был сейчас Орлову, очень нужен. Сквозь дурман многодневного запоя до сознания доходило: кого-то подстрелил из этих, из милицейских. Значит, в тюрягу упрячут? Ну нет, он им не дастся, он им докажет… Ружье заряжено, оба ствола. Пальнуть в себя недолго. Но сперва скажет им такое, важное…

— Иди сюда, Харлов, не бойся, зла на тебя не держу!

— Злиться на себя надо, вон какую кашу заварил.

Сжимая в кармане пистолет, капитан приблизился к окну: из города приказ — отвлекать преступника.

— Я

себя убью. Позови мне жену, Харлов, — однообразно клянчил Орлов. Он все вспоминал, что же хотел сказать такое, важное? На язык лезло все не то, не то… Выходит, нечего сказать? Выходит, за сорок лет жизни Орлова Николая Федоровича не оказалось ничего важного, о чем поведать перед близкой смертью? Не мог же он признаться себе, что и нужный разговор сейчас, и припоминание важного — ложь, уловка. Что тянет он, оттягивает мерзкую минуту, когда по замыслу наставит в грудь себе ружейные стволы и… струсит.

Капитану тошным было это ожидание, канительный торг: «Позови жену». — «Сначала брось ружье». Но Харлов уговаривал, убеждал, советовал — знал: любая малость может толкнуть одурелого, испуганного своим выстрелом Орлова на дикую глупость.

Обостренным слухом капитан уловил отдаленный скрип снега. Из-за угла показался оперативник, дал отмашку рукой: готовься, будем брать. Насторожился и Орлов, отошел от форточки в дом. Отмашка оперативника: начали!

— Орлов, не валяй дурака! — Харлов подбежал к окну, выстрелил дважды вверх. В доме — ответный хлопок пистолета. Харлов видел, как Орлов, ошарашенный выстрелами с двух сторон, замешкался, промедлил схватить ружье, и оно уже в руках подполковника Самойлова… Все!

…И все, и не надо стрелять в себя. Орлов обмяк. Даже легче стало. Щелкнули наручники.

В землисто-серое лицо въелась гримаса обиженной неприязни. Брюзгливые складки у рта неизгладимо глубоки. Взгляд исподлобья уклончив и колок. Против Орлова сидит очередной враг — следователь прокуратуры. Орлов отвечает на вопросы раздраженно, иногда с привычным матерком.

Папка с материалами уголовного дела. Показания потерпевших, свидетелей. И все там специально против Орлова подстроено, чтоб его надольше засадить. Следователь нарочно собрал показания одних лишь врагов, которые неведомо за что взъелись на смирного человека. Враги, жена в первую очередь, подговорили всех охаять Орлова: руководителей предприятий, где он числился, сотрудников милиции и больницы, соседей, знакомых. Сына и то настроили против отца, ну не гады ли, как тут не выругаться. Следователь все это вранье подшил в дело, ему лишь бы засадить.

А следователь только что вернулся из села Петро-каменского. Стараясь полнее раскрыть личность преступника, он многих опросил: не вспомнят ли в характере Орлова добрые, здравые черты? Не может же быть, чтоб в человеке гнездилось одно только плохое.

Многие, жена в первую очередь, припомнили, что действительно были у Орлова когда-то прежде золотые руки…

Утрата

Мне уже довелось однажды присутствовать на процессе, который вела судья Людмила Никифоровна Руденко. Тогда перед нею лежал громоздкий том следственных материалов — слушалось дело о тяжком уголовном преступлении. Тягостным был и сам процесс: соучастник и единственный очевидец преступления давал показания, обличавшие его собственного отца. Парень мучился, слова не шли у него с языка, мямлил тихо и неразборчиво, надолго замолкал. Процесс был выездной, показательный, людей пришло много, в зале шелестели нетерпеливые шорохи, шепоты, зал терял терпение. А судья… Тогда я, помню, уважительно удивлялся: что за железная выдержка у нее, молодой женщины, хотя, правда, с солидным юридическим стажем. Быстро отыскав в пухлом томе нужный лист дела, она зачитывала выдержки из прежних показаний подсудимых, как бы помогая родиться трудному признанию…