Непобежденные
Шрифт:
Но ни звука в ответ, ни даже шороха. Собранные в кучу негры так и стоят неподвижно под охраной белых северян. Отец надел шляпу, взял у Друзиллы урну, подсадил в седло, вернул ей урну. Затем снова оглянулся на всех.
– - Выборы состоятся у меня на усадьбе, -- сказал он.
– - Назначаю Друзиллу Хок уполномоченным по голосованию и подсчету голосов. Есть желающие возразить?
Опять наши набрали в грудь воздуху, и опять отец остановил их, подняв руку.
– - Не теперь, ребята, -- сказал он. Повернулся к Друзилле.
– - Езжайте домой. Я загляну к шерифу и затем догоню.
– - Так мы и пустим
– - Часть наших поедет с Друзиллой. А остальные -- с тобой.
Но отец не разрешил.
– - Мы ведь боремся за мирный правопорядок и закон, -- сказал он.
– - Я заявлю, как было, и приеду. А вам сказано -- езжайте.
И мы направились домой -- бойцы эскадрона и еще человек сто; въехали в ворота, а впереди всех Друзилла с избирательной урной на луке седла; подъехали к хибаре, где собрались коляски и пролетки, и Друзилла, передав мне урну, спешилась, взяла опять урну и пошла к крыльцу -- но внезапно застыла на месте. Мы с ней, пожалуй, одновременно вспомнили, хватились, и даже все другие, по-моему, почувствовали вдруг что-то неладное. Потому что прав был, по-моему, отец, говоря, что женщины не сдаются -- их не принудишь выпустить из рук ни победу, ни даже поражение. И мы остановились, запнулись -- тетя Луиза и другие вышедшие женщины встали препоной на крыльце; и тут, протиснувшись, проехав мимо меня, спрыгнул с лошади отец рядом с Друзиллой. Но тетя Луиза и не взглянула на него.
– - Значит, не обвенчались, -- сказала она.
– - Я забыла, -- сказала Друзилла.
– - Ты забыла? ЗАБЫЛА?
– - Я...
– - сказала Друзилла.
– - Мы...
Тетя Луиза взглянула наконец на всех нас; прошлась взглядом по нашему конному строю, скользнула и по мне, как по чужому.
– - А это кто такие, позволь узнать? Твой свадебный кортеж забывчивых? Поезжане убийств и разбоя?
– - Они голосовать приехали, -- сказала Друзилла.
– - Голосовать, -- сказала тетя Луиза.
– - Вот как. Голосовать. Заставила родную мать и брата жить под кровлей прелюбодеяния и блуда и думаешь, что заставишь еще и в избирательной будке жить -- такое-то прибежище ты нам избрала от насильства и кровопролития? Подай мне этот ящик.
Но Друзилла стояла, не двигаясь, в порванном платье с измятой фатой и венком, криво свисающим с волос на двух шпильках. Тетя Луиза спустилась с крыльца; неясно было, что она хочет делать; мы глядели с седел, как она выхватила у Друзиллы урну и отшвырнула далеко в сторону.
– - Иди в дом, -- сказала она.
– - Нет, -- сказала Друзилла.
– - Иди в дом. Я пошлю за священником сама.
– - Нет, -- сказала Друзилла.
– - Это выборы. Пойми же. Я -- уполномоченный по голосованию.
– - Идешь ты в дом?
– - Я же не могу. Я назначена, -- сказала Друзилла тоном девочки, которую застали играющей в грязи.
– - Джон сказал, что я...
Тетя Луиза заплакала. Она стояла, плача, в своем черном платье, и вязанья при ней не было, и это в первый раз я ее здесь видел без платочка; подошла миссис Хэбершем, увела ее в комнату. Затем проголосовали. С этим тоже недолго возились. Урну поставили на чурбак, куда Лувиния корыто ставит стирать, Ринго принес пузырек с соком лаконоса и лоскут старой бумажной шторы -- из него нарезали бюллетеней.
– - Кто хочет выбрать достопочтенного
– - А я сам всем напишу, и сэкономим время, -- сказал Джордж Уайэт. Взял нарезанную стопку и, уперев на седло, стал писать, и тут же у него брали готовую бумажку и бросали по очереди в урну; Друзилла вызывала по фамилиям. Было слышно, как в хибаре не кончила еще плакать тетя Луиза; остальные дамы наблюдали за нами в окно. Голосование кончилось быстро.
– - Чего еще считать, валандаться, --- сказал Джордж.
– - Все проголосовали "нет".
Вот и все. Они поехали затем обратно в город и урну с собой повезли, а Друзилла -- в порванном подвенечном платье, с фатой и съехавшим с волос венком -- и отец стояли у чурбака, провожая. Но теперь и сам отец не смог бы остановить их возглас. Он взлетел, и снова, и опять, истошно-высокий, нестройный и яростный, каким не раз летел на северян в дыму и топоте копыт:
– - Ур-ра-а-а Друзилле! Ур-ра-а-а Джону Сарторису! Ур-ра-а-а-а!
ЗАПАХ ВЕРБЕНЫ
1
Произошло это сразу после ужина. Только я сел за стол к лампе и раскрыл своего Коука{44}, как услышал в коридоре шаги профессора Уилкинса, затем услышал тишину (в момент, когда он взялся за дверную ручку, не постучав), и мне следовало бы догадаться. Толкуют о предчувствиях, но никакого предчувствия у меня не было. Я слышал, как он поднимается по лестнице и идет по коридору, приближаясь, и ничего не прозвучало мне в его шагах, потому что хоть я прожил у них вот уже три учебных года{45} и хоть и он и миссис Уилкинс звали меня дома просто по имени, но профессор никогда не входил ко мне без стука, как я к нему или к ней не вошел бы.
Дверь стремительно распахнулась, посланная до отказа вперед одним из тех движений, какими рано или поздно согрешает тягостно-неукоснительная корректность педагога, и он стал на пороге со словами:
– - Баярд, Баярд, сын мой, дорогой сын мой.
Мне бы следовало предвидеть, быть наготове. А возможно, я и был наготове, потому что помню: прежде чем встать, я аккуратно закрыл книгу и даже место отметил, до которого дочитал. Профессор Уилкинс суетился, подавал мне что-то -- мою шляпу и плащ, -- и я взял, хотя плаща не нужно было, разве что я уже успел подумать (стоял октябрь, но на зиму еще не повернуло), что дожди и холода наступят прежде, чем я вернусь в эту комнату, если только вернусь, и мне понадобится плащ на обратном пути, -- а в голове у меня стучало: "Эх, пусть бы вчера профессор так вошел, пусть бы вчера распахнулась и грохнула дверь, чтоб я успел, был рядом с ним, когда это стряслось и он упал, лег где-то в грязь и пыль".
– - Ваш Ринго ждет внизу, на кухне, -- сказал профессор. Лишь годы спустя кто-то мне рассказал (должно быть, он же, Уилкинс), как Ринго с ходу оттолкнул кухарку, прошел прямо в библиотеку, где сидели Уилкинс с женой, сказал без околичностей: "Сегодня утром убили полковника Сарториса. Скажите Баярду, что я жду на кухне" -- и вышел, они и рта раскрыть не успели.
– Проехал сорок миль, но от еды отказался.
Мы уже шли к двери -- двери, за которой я прожил три года с сознанием неминуемости случившегося сегодня, да, теперь я знал, что ждал этого, и, однако же, шаги в коридоре ничего мне не сказали.