Непобежденные
Шрифт:
Грехи каменные
Подмосковная электричка Иванову-Петрову – бюро знакомств. Пожалел женщину, помог донести сумки до квартиры, и вот она, сердечная теплота, – москвичка приютила одинокого.
– Какая церковь дивная на вашей улице! Я смотрю, люди идут, идут. Должно быть, намоленная! – выказал благочестие вчерашний зэк.
– Это же – Преображенская! В нашей церкви Патриарх служит. Певчие – из Большого театра. Сам Козловский поет.
– А внутрь пускают?
– Церковь открыта для всех. Сходи, поинтересуйся. За мое здравие
Церковь золотыми цветами расписана, иконы – огромные, а очередь – к малой, да зато – чудотворной. Казанской.
За свечами тоже очередь. Здесь как раз записочки подавали.
Вписал имя матери, сестер, хозяйки квартиры, Горячкина – «Александр». А вот как себя назвать? Тоже ведь теперь – Александр.
В Красной армии служил и даже воевал под именем Николай.
Рука дрожала, но вывела: «Дмитрий».
Оглянулся – все заняты своей родней.
– Записки подавать и свечки ставить – слишком легкое дело, – сказала Митьке женщина со строгими глазами. – Надо исповедаться и причаститься Святых Даров. Болезни как рукой снимает. Жить легче.
Послушался, пошел, куда показали, занял очередь. Монах в шелковой рясе, роста громадного. Руки белые, а в лице уж такая белизна, будто под кожей не кровь, а сливки.
Митька знал: Бог простит, если правду рассказать. А не простит, так хотя бы от князя тьмы по своей воле отгородишься.
Очередь двигалась. Монах накрывал головы исповедующихся, что-то говорил, улыбался.
«Нет! – сказал себе Митька. – После исповеди взаправду до дверей не успеешь дойти. Храм патриарший, охрана та же самая, что в Кремле и на Лубянке».
Вернувшись, посетовал на дебелых старцев. Валентина согласилась с Александром Ивановичем. Повезла на другой день своего нечаянного мужичка в монастырь.
Инок, изможденный постами, вселял доверие в душу. Назвался Николаем. Каялся, однако, за Митькины грехи. Начал с Минска. Работал-де на заводе немца Бенкендорфа, у жены его, Магды. Это уже в Польше. А когда Красная армия настигла беглецов в Германии, выдал себя за военнопленного, уроженца Гомеля. Попал в саперный батальон. Воевал на совесть. Чехословакию освобождал. Все бы, конечно, хорошо, но война закончилась, и стрелковый корпус перевели в Овруч, под Киев. Казармы ремонтировали. Тут сержант-писарь шепнул по пьянке: контрразведка тобой интересуется. Говорил Митька монаху, как было:
– За часики золотые получил я от писаря красноармейские чистые книжки, денежные и продовольственные аттестаты, проездные документы – махнул в Киев. Из Киева – в Харьков, из Харькова – в Тбилиси.
– Тюрьма – твоя спасительница, – сказал монах и обеими руками оттер лицо свое. – Ты начинай исповедь сначала, ибо конец твоего пути мне ведом.
– Я был полицаем, – сказал Митька. – Ловил партизан, допрашивал.
– Уродовал молодых ребят, насиловал дев… Убивал.
– Война. Я ведь и спасал многих. Священника мог бы арестовать, его сестру. Не тронул. Бить – били, признаю. Так ведь мальчишки и девчонки минами игрались.
И увидел:
– Греха «вообще» не бывает. Надо отвечать за каждый.
– Называть все – месяца не хватит.
– Это я вижу, – старец прямо-таки вглядывался в Митькины руки.
– Ну ладно, – согласился старший следователь и голос потерял. Шепотом пришлось говорить: – Моя мать шестерых родила. Два брата и сестра ушли на фронт. Я был у немцев. Еще один брат тоже хотел немцам служить, его партизаны убили… Скажи! На матери за меня, окаянного, вина лежит? Ей держать ответ за сына? Старик! Я ведь хочу жить семьей, трудом, хочу детей родить… А то, что со мной было… Это была работа. Генерал приказал, мои подчиненные исполнили – детей постреляли.
Монах вдруг сказал:
– Я был снайпер. Мой счет – за сотню. Но моя война – избавление Родины от врага. Твоя война – корысть.
– Я – мстил!
– А сколько у тебя тайников? Часы, кольца, серьги? Приготовь себя к исповеди. Мне тоже надо помолиться, чтобы слушать тебя.
– Неужто есть путь спасения для таких, как я?
Но старец ушел в алтарь.
Память и памятники
В Александре Ивановиче Петрове на Павелецком вокзале 10 ноября 1956 года некий гражданин опознал полицая Дмитрия Иванова. Это был спектакль госбезопасности. За квартирой матери Дмитрия Иванова вели наблюдение. И сын к матери пришел.
Судила Иванова Калуга, расстреляла Москва.
21 июля 1957 года приговор Калужского областного суда был приведен в исполнение в Бутырской тюрьме.
12 октября 1957 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Шумавцову Алексею Семеновичу посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
Другим Указом в тот же день посмертно были награждены: Апатьев Анатолий Васильевич, Лясоцкий Александр Михайлович, Хотеева Александра Дмитриевна, Хотеева Антонина Дмитриевна. Все – орденом Ленина.
Посмертно – орденом Красного Знамени – Азарова Клавдия Антоновна, Апатьев Виктор Иванович, Евтеев Николай Георгиевич.
Ордена Красного Знамени удостоены Михайленко (Хотеева) Зинаида Дмитриевна.
Красной Звезды – Ананьева (Хрычикова) Антонина Васильевна, Вострухина Мария Кузьминична, Зарецкая Олимпиада Александровна, Савкина (Фирсова) Римма Дмитриевна.
И только в 2007 году медалью «За отвагу» посмертно награжден протоиерей Зарецкий Викторин Александрович, а в 2008 году медалью «За отвагу» награждена и его дочь Нина Зарецкая.
Бессмертная слава…
В Людинове улицы носят имена героев-комсомольцев: Шумавцова, Лясоцкого, Апатьева, сестер Хотеевых.
Возле Казанского собора, в парке – памятник людиновским подпольщикам.
Бюст Шумавцова на станции Людиново II, памятник на месте расстрела партизанских семей.
Памятник на месте гибели Алеши Шумавцова и Саши Лясоцкого.
Написаны брошюры. Основательная книга Теодора Гладкова и Юрия Калиниченко «Людиново – воздание и возмездие».
Поэт Владимир Котов сочинил поэму «Сердце помнит их».